зубы, и принялась объяснять все заново, как говорится – на пальцах. Немного есть в мире народов, которые умеют так жестикулировать, и все они сосредоточены в основном гораздо южнее Берлина. Одним словом, немцы к ним не относятся, и потому Дитрих как завороженный следил за порхающими в воздухе руками поселянки.
– Ну вот, ты опять ничего не понял, башка тевтонская! Я же тебе говорю, я нихц партизана! Я есть тот, кто жить на селе и разводить курка, млеко, яйко, ферштейн зи? Ты вообще по-немецки шпрехаешь или как? Шпрехен зи дойч, спрашиваю?! Ферштейн?
– О! Йа, йа! Ферштейн! – машинально откликнулся немного ошалевший Дитрих и тут же поспешил уточнить, чтобы фрау еще чего доброго не заподозрила, что он не понимает: – Курка, млеко, яйко очен любьит кушайт доплесный немеский зольдат!
– Ну наконец-то, разобрались! Слава Богу! – с облегчением выдохнула она.
О наболевшем, как известно, говорят с кем угодно, особенно же с тем, кто сможет тебя понять. Дитрих в этом смысле не был исключением, и потому он продолжил с упорством, присущим прусскому офицеру:
– Та, расабралис! Тепьерь ты ехайт с нами и дафать курка, млеко, яйко! Феликий Германья и фьюрер тебья никокта не забыфать са этот допрый… как это коворьить по-русски?.. – И он страдальчески сморщился, пытаясь вспомнить нужное слово.
– Ага! Разбежалась! Да в гробу я видела твоего фюрера вместе с его Германьей! Я, может, и покажу тебе дорогу, но только из своих соображений и при одном условии – вы от меня отвяжетесь, понимаешь, фашистская твоя рожа? Оставите меня в покое! У меня свои дела – у вас свои. Встретились нечаянно, а теперь разойдемся как в море корабли. И чтобы я от вас по степи больше в валенках не куролесила, ферштейн зи – нет?
– Латно, ферштейн, – с неподражаемым достоинством ответствовал на это Дитрих. А что взять с женщины? Она является существом несовершенным, даже если у нее такой точеный античный профиль. – Я делайт вид, что не слышат тфой глюпый больтофня. Ты покасыфайт, где ест курка, млеко, яйко. И есчо, ты ест не куролейсить по степи в фаленках, а ест залесат съюда, ко мне, на бистрый немеский панцер.
– Знаю я твой «бистрый немеский панцер» – уже и душу, и глаза намозолил. Руку даме дай, что уставился гляделками? Или у вас там в Германьи такое не заведено?
Последнее слово поставило Дитриха в тупик, и он спросил с доверчивостью ученого-натуралиста:
– Что значит ест «зафедено»? Почьему я не знайт такой руский слофо?
– Заведено – это когда… ну, понимаешь, нет? Вот твой дурацкий панцер сейчас гыр-гыр-гыр-гыр: за-ве- ден. – Она ритмично поколотила кулаком по танку в такт словам. – Соображаешь?! Заведен – это когда я, как дура, значит, здесь внизу должна кричать, чтобы ты там, наверху, хорошо меня слышал, наглая твоя фашистская морда! Соображаешь, ферштейн?! – И, бросив короткий взгляд на меняющееся на глазах выражение лица немца, пробормотала: – Ой, нет! Наверное, неудачный пример, по новой объяснять придется.
Что бы ни чувствовал в этот момент сам барон фон Морунген, он не уронил ни чести фамилии, ни чести мундира. Руку даме протянул и помог ей взобраться на танк. Затем повернулся к своим подчиненным и отдал несколько коротких распоряжений, после чего все моментально заняли свои места, словно их больше не интересовали объяснения, которые им могла дать эта женщина
– У-ух, – сказала она, прикасаясь к горячей броне. – Ишь как раскалился на солнце. Как же вы в нем выдерживаете-то в такую жару? – Ей очень хотелось добавить вслух «так вам и надо», но она мудро воздержалась.
Тем временем Дитрих поспешно рылся в памяти в поисках самой точной формулировки:
– Гыр-гыр-гыр, кофоришь. Фашиский морда все понимайт! Будьеш мнохо больтать, я прикасыфайт, и Ганс делайт тебья пух-пух из этот пульемет! А тепьерь дафайт покасыфайт, пока я допрый…
Майор Дитрих фон Морунген был несколько озадачен: если верить всему, чему его учили на протяжении последних лет, то он должен был испытывать к этой поселянке исключительно холодное презрение, каковое совершенно исключало возможность на нее обидеться. Обидеться ведь можно только на равного. Однако, невзирая на необычность ситуации, в которую они попали, и на совершенную неопределенность будущего, Дитрих страшно обиделся на русскую фрау за ее пренебрежительный тон и плохо скрытую неприязнь. Разумом он понимал, что к завоевателям никто пылкой любви не питает, и все же… Он бы с удовольствием не разговаривал с русской, чтобы своей неприступностью и холодностью дать ей понять, как он обижен, но обстановка обязывала его поступать совершенно противоположным образом. Поселянку следовало допросить поподробнее, чтобы наконец установить, где они и что с ними могло стрястись. Для начала он решил продемонстрировать свою проницательность и, указав пальцем сперва на ватник, а потом на валенки, спросил:
– Почьему так хлюпо выхлядеть? Что естъ это? А это? – И потянул за платок.
– Ну, ты, – огрызнулась поселянка, – сам-то не больно умно выглядишь. А ручонки свои убери, я этого не люблю. Оккупант поганый. Будешь приставать, заеду по сусалам, не посмотрю, что ты немец в фуражке!
– Что значит «не болно умно выхляшу»? – съязвил Дитрих. – Ты не лубьить доплесный немеский зольдат?
– Доблестный немецкий зольдат я любить, а лапы свои держи при себе, не то будешь сам искать, где есть курка, млеко, яйко! Понял?! – сообщила неприступная фрау.
– Корошо! Корошо! Дитрих все понимайт! Матка никокта ест не фольноваца! Немеский зольдат руский киндер унд руский матка нихт обижайт.
– То-то же! «Немеский зольдат»… Меня разлютуешь – не миновать тебе тогда зольдатской могилки, – сказала она, поправляя поочередно платок и волосы. Затем победоносно глянула на немца и командирским голосом приказала: – Так! Поедем сначала в лес, к реке! Давай гони свой панцер вон туда! А то я уже на этом солнце вся испарилась. – И она указала рукой куда-то вперед.
Осмотрев местность, Морунген обнаружил в указанном направлении маячившие на горизонте сиренево- голубые холмы. Он яростно почесал шею под ларингофоном и скомандовал:
– Клаус! Разворачивайся! Едем! Ориентир – холмы на северо-западе!
Не бывает народов исключительно глупых, исключительно трусливых или поголовно смелых и
