и тоже время изображались веселость и смущение, – вы ошибаетесь относительно повода к отказу Эббо. Ведь мы ни что иное, как дикие горцы. Мы никогда не танцевали прежде; разве только иногда по зимним вечерам с матерью.
Такое объяснение нисколько не убивало замешательства мейстера Годфрида. В те времена были очень щекотливы по отношению к церемониалу. Прошло не более семи лет с тех пор, как барон Браунштейнский послал вызов целому городу Франкфурту, за то, что одна молодая девушка отказалась танцевать с одним из его кузенов, хотя частная месть и вызовы объявлены были незаконными, так что город Ульм сильно мог бы быть обижен оскорблением, нанесенным жене председателя молодым бароном Адлерштейнским. К счастью, всех выручил барон Адлерштейн-Вильдшлосский.
– Господин бургомистр, – сказал он, – позвольте мне открыть бал с вашей племянницей. По собственному вашему показанию, – прибавил он, улыбаясь молодым людям, – она умеет танцевать. Когда вы увидите, как мы танцуем, вы можете точно также протанцевать с президентшей.
Христина с удовольствием уступила бы своего кавалера молодой президентше, но, боясь обидеть дядю и тетку, согласилась танцевать с сэром Казимиром один из тех серьезных танцев, воспроизведенных в позднейшее время менуэтом, и мерное движение которого могло выказать в весьма выгодном свете скромную грацию Христины.
Фридель сказал на ухо брату:
– Не правда ли, как хорошо смотреть на мать; она скользит, как белое облачко, гонимое легким ветром? А наш прекрасный кузен, он тут, как величественный олень на охоте.
– Или лучше сказать, как дерзкий павлин! – сказал Эббо.
– Мне кажется, – сказал Фридель, не обращая внимания на эту выходку, – что кузен был прав: одного урока достаточно, чтобы уметь танцевать также хорошо, как он сам.
– Ну, – сказал Эббо, – если это тебе так кажется, уступаю тебе свое место.
– Нет, лучше бы идти тебе самому.
– А почем узнают, кто из нас двух будет танцевать? – отвечал Эббо.
Фридель выступил вперед, пригласил молодую президентшу, – и действительно, никто не заметил подмены, кроме Христины и мейстера Годфрида.
ГЛАВА XV
Орлята в городе
Сир Казимир помещался в соседней гостинице, но большую часть времени проводил со своими кузенами и всячески старался, чтоб они сошлись с его молодым всадником, графом Ридигером. Однако критические замечания, какие позволили себе рыцарь и всадник относительно их искусства в воинственных упражнениях, сильно обидели Эббо. По правде сказать у молодых баронов Адлерштейнских не было другого учителя этого дела, кроме свирепого ландскнехта Гейнца, и Фридель совершенно справедливо говорил, что им обоим нужно было бы родиться совершеннейшими паладинами, чтобы иметь возможность соперничать с рыцарями и всадниками, воспитавшимися посреди ристалищ и турниров.
– Пусть нас испытают, – говорил Эббо, – тогда увидят, что дикие горцы, как нас называют, умеют наносить такие же сильные удары, как и придворные неженки!
– Что удары наши будут не менее сильны, пожалуй, я согласен; но чтобы они были также искусны и ловки, – сомневаюсь, – отвечал Фридель, более скромный, чем его старший брат. – Я слышал, воины говорили, что я всегда правлю лошадью так, как будто она поднимается на гору или спускается в пропасть, намедни мейстер Шмидт вошел в свою лавку, пожимая плечами, и говорил, что мы перекликаемся друг с другом по городу, как будто Ульм ничто иное, как гора, населенная ланями.
– Ты слышал это и не наказал его за такую дерзость?! – вскричал Эббо.
– Да как же я мог это сделать? – отвечал Фридель, смеясь. – Ведь действительно эхо отвечало мне, как будто твои губы, на призыв, посланный тебе через торговую площадь. Я мог только посмеяться на замечания Шмидта вместе с Ридигером.
– Ничто бы не доставило мне, за исключением возвращения на нашу гору, такого удовольствия, как заставить этого Ридигера глотать пыль на турнире, – сказал Эббо.
Но так как Ридигер был четырьмя годами старше Эббо, то это единоборство всегда имело противоположные результаты. Тут только молодые бароны уразумели, что умение владеть оружием не было прирожденным дарованием, и что если они желали иметь успех в серьезных встречах, им необходимо было упражняться на арене, иначе они могли получить уроки еще суровее, чем на бале.
Лук был единственное оружие, которым оба брата владели в совершенстве; но так как стрельбище было одно из любимых упражнений горожан, то подобного рода искусство было не так исключительно, как оно прежде показалось Эббо. Пищаль была для баронов нововведением, и они презирали ее, как оружие горожан, несмотря на уверения сира Казимира, говорившего им, что огнестрельные оружия служили предметом изучения и любопытства для короля римлян.
Одно уже имя этого высокого лица не нравилось молодому барону Адлерштейнскому, как потому, что король римлян был для Вильдшлосса образцом рыцарских совершенств, так еще более потому, что имя это напоминало Эббо о подчинении, которое от него требовалось. Когда сир Казимир заговорил с ним о необходимости принять присягу, молодой барон сухо отвечал:
– Этот вопрос, мессир, требует еще обсуждения.
– Настоящий вопрос, милый крестничек, в том, желаете ли вы видеть ваш замок разрушенным, или нет? – сказал Вильдшлосс шутливым тоном, заставившим Эббо нахмурить брови.
– Этого еще никогда не случалось с Адлерштейном! – гордо сказал Эббо. – Да… потому что со времени Гогенштауфенов в империи не было ни справедливости, ни единства. Но времена переменились, молодой человек, и в течение десяти лет до сорока таких замков, как ваш, разрушены Швабской ногой или раздавлены, как ореховые скорлупки.
– Скорлупа Адлерштейна показалась, однако, им слишком крепкой. Они никогда не осмеливались нападать на наш замок.
– А знаете ли отчего, мой юный барон? Оттого, что я представил императору и графу Вюртембергскому,
