неопытности, понять чувство, заставляющее их избегать в эту минуту всякую печальную мысль, он видел в этом кажущемся забвении вопиющую несправедливость против памяти преданного сына, который, первый из всех, позаботился об участи отсутствующего отца. Поэтому, когда счастливые супруги опустились на колени перед алтарем часовни, чтобы возблагодарить Бога, молодой барон стал молиться у гроба Фриделя, тщетно стараясь победить чувство ревности при мысли о том, что он должен отныне разделять любовь матери с другим, и что умерший брат будет предан забвенью.
Наконец, когда все жители Адлерштейна собрались на пир, устроенный в честь возвращения прежнего владельца, Эббо продолжал стоять над гробом, полагая, что он один.
– Эббо! – сказала маленькая Текла.
Первым движением Эббо была нетерпеливая досада но, взглянув на Теклу, он увидел во взгляде жены-ребенка задумчивость, впервые замеченную им.
– Что случилось, Текла? Послали тебя за мной?
– Нет, но а заметила, что вы остались одни, – ответила она, складывая ручонки.
– Что из этого, дитя? Разве я не должен быть один? – ответил он с горечью. – Тут покоится мой брат, а мать нашла своего мужа.
– А я! – сказала Текла с такой грустной и нежной улыбкой, что он обнял ее и прижал к своему сердцу.
Они вернулись вместе в главную залу; пилигрим сидел на том самом кресле, что занимал Эббо с самой колыбели.
Восклицание матери было словно упреком за его отсутствие, но Христина испытала наибольшую радость в жизни, когда Эббо, молодцевато остановившись перед отцом, подал ему старый меч, присланный им сыну-первенцу.
– По всей вероятности, ты лучше воспользуешься этим мечом, чем я, сын мой… Ты владел им так хорошо! Однако, я хочу еще поносить хоть некоторое время этого верного спутника моей молодости. Жена, сын, меч – все это вместе придает мне новую жизнь!
И в течение всего вечера он опирался на этот старый меч, как будто он, больше всего остального, возвращал ему титул владельца Адлерштейна.
Вот что рассказывал граф Эбергард:
Обморок, в котором оставил его Гейнц, спас ему вероятно жизнь, остановив сильное течение крови из ран; он пришел в себя лишь тогда, когда почувствовал толчки маленькой телеги, на которой лежал он с другими трупами. В замке Шлангенвальд заметил в нем искру жизни, и бросили его в башню, где любовь к жизни заставила его бороться со смертью до того дня, когда его посадили на лошадь со связанными руками и завязанными глазами и отдали, вместе с другими пленными, туркам, завоевавшим Штирию в 1475 г. и разбившим Георга Шенка, посланного им навстречу.
Турки обращались с бароном Эбергардом лучше христиан. Ходить на чистом воздухе, прикованным к соотечественнику – было в тысячу раз лучше медленной смерти в уединенной башне. В Андрианополе предложили каждому из пленных принять магометанскую веру и поступить на службу к Оттоманам, но все они отказались. Пятнадцать из них, все знатные дворяне, были отведены в Константинополь в ожидании выкупа, и все они обещали барону, тотчас по возвращении на родину, уведомить его семейство об его участи.
– Но они не сдержали своего слова!.. – прибавил барон.
– Увы! они не имели случая сдержать его, – сказал Эббо. – Золото было редко или хранилось в сундуках скупого императора Фридриха: выкупы не били заплачены, и все они умерли в плену. Я узнал об этом в прошлом месяце, во время пребывания в Вормсе.
– В Вормсе? – спросил барон Эбергард с удивлением.
– Я ездил туда насчет земель Вильдшлосса и насчет моста, – сказал Эббо, – и Шлангенвальд и я, мы собрали самые точные сведения об участи несчастных пленников, полагая, что вы между ними. Около того времени, я должен был отправиться на поиски за вами. Император обещал снабдить меня письмами к султану, как только заживут мои раны.
– Ты уже не нашел бы меня, – продолжал отец. – Отряд пленных, в состав которого вошел и я, был продан мавританскому торговцу невольниками, и тот отвез нас в Тунис. Там снова нам предоставили выбор между принятием магометанства или невольничеством. После вторичного отказа, нас приковали к скамье гребцов, между двумя палубами капера; моим товарищем по цепи оказался святой монах, убедивший меня своим примером и святыми молитвами покориться печальной участи и смотреть на нее, как на искупление и покаяние, долженствовавшие открыть мне доступ к небу.
Для Эббо и его матери было новой радостью убедиться, что суровый барон сделался лучшим христианином, сидя на скамьях турецкого капера, чем бы он стал в своем родовом замке.
Затем он рассказал им, что лишенный, вследствие дурного обращения, возможности служить на море, он был употреблен его хозяином на работы по постройке укрепления, причем его силы до того истощились, что он стал ожидать смерти, как единственной избавительницы от плена. Испанцы, итальянцы и провансальцы имели уже тогда особенные братства, посвятившие себя выкупу пленных, взятых турками или маврами; немцы же не имели подобного учреждения для освобождения своих соотечественников и поэтому барону Эбергарду не оставалось ни малейшей надежды.
Как же велико было его удивление, когда ему объявили, что за него внесен выкуп, и что он может отправиться в Геную на корабле, капитан которого получил приказание сдать его купцу по имени Баттиста деи Баттисти.
Эббо снова прервал отца, чтобы рассказать ему, в свою очередь, все то, что он и мать его сделали для этого купца. Баттиста принял барона Эбергарда самым радушным образом, но отклонил всякое участие в выкупе. Он действовал лишь в качестве агента австрийского рыцаря, приказавшего ему собрать сведения о бароне – его старом товарище по плену, и, если он жив, выкупить его.
– А имя рыцаря? Имя его? – нетерпеливо спросили Эббо и его мать в один голос.
– Рыцарь Тейерданк!
– Тейерданк! О, мне следовало бы догадаться самому! – воскликнул Эббо.
