Джемс, привыкший во время своего продолжительного плена управлять собой, очень любезно выразил герцогу свою благодарность за оказанную честь.
– Не будем более говорить об этом! Каждый рыцарь обязан спешить на помощь царственному узнику в таком постыдном лорабощении. Скажите одно слово, и за вас немедленно будет внесен выкуп.
Вся кровь прихлынула к вискам Джемса при таком покровительственном тоне, и он ответил любезно, но с достоинством:
– Дело ничуть не касается меня, мессир герцог. Выкуп мой ожидает только соизволения Англии, но что до руки моей, то я не – могу более располагать ею, даже и для громадной чести, предлагаемой вами. Я пришел сюда не для того, чтобы беседовать о своей особе.
– Что? Не для того, чтобы просить руки моей сестры и моего посредничества? – вскричал Филипп.
– Я ни в чем не нуждаюсь, – ответил Джемс, потом, спохватившись, прибавил: – Иначе, к кому другому мог бы я обратиться, как не к герцогу Бургундскому, всегда готовому придти на помощь нуждающемуся! Я действительно пришел поговорить с вами о свадьбе, но не моей, а моего родственника с одной из ваших вассалок.
– А! Не о той ли беглой дуре Люксембургской, самой упрямой твари в свете? Она осмелилась отвергнуть руку моего брата Бомонда, бежала с сумасбродной графиней де Гено, а теперь приехала сюда словно подзадоривать меня! Но я справлюсь с ней, будь она хоть в лагере самого сатаны, а не у короля Генриха! Не миновать ей выйти за брата моего Бомонда, а он сумеет ее умять!
«Вот кого называют образцом рыцарства!» – подумал Джемс. Он предложил Филиппу купить имения Эклермонды Люксембургской, если он даст свое согласие на ее брак с Малькольмом Стюартом из Гленуски. Предложение это пришлось Филиппу также по вкусу, как и монсеньору Туренскому. Деньги были второстепенной вещью для герцога; вся политика его строилась на том, чтобы приобрести, мало-помалу, все незначительные владения империи, и всеми силами препятствовать, чтобы они не попали в руки духовенства или не соединились бы в какое-нибудь могущественное княжество, что неминуемо бы случилось, если бы Эклермонда вышла за своего кузена Валерана Люксембургского. Поэтому-то он так и хлопотал, чтобы молодая девушка вышла за его сводного брата Бомонда, – тот, по крайней мере, ничего не мог присоединить к ее наследию. Руководствуясь же теперь надеждой приобрести в свою собственность земли в Гено, он, нисколько не стесняясь, отверг притязания Бомонда, хотя в душе и сожалел, что Эклермонда не попадет теперь в его варварские руки, и он своим деспотизмом не покорит ее гордости. Филиппу очень хотелось покрасоваться своим великодушием перед Джемсом, но вежливое достоинство короля Шотландии очень ловко низвело его на роль просителя.
Наконец призван был Малькольм, и тот дал слово письменно обязаться, что если Эклермонда станет его женой, передать герцогу Бургундскому ее земли в Гено за сумму, назначенную выбранными на то людьми.
Это был самый серьезный результат, полученный Малькольмом в его исканиях руки Эклермонды, и он, совершенно счастливый, вышел от герцога. Сомнения его относительно личного согласия молодой девушки разлетелись в прах при мысли о столь великой силе, собранной против нее.
Сила эта вскоре заставила себя почувствовать. Графиня Жакелина, познакомившись с некоторыми фламандскими дамами, более схожими с ней по разговору и манерам, желала как можно скорее сбыть Эклермонду с рук, и не переставала упрекать молодую девушку из-за ее упрямого отказа принять предложение единственного жениха, искания которого принимались ею поначалу благосклонно. Епископ Туренский грозно ораторствовал; наконец, герцог Бургундский явился лично отдать свои приказания непокорной вассалке, и, видя ее сопротивление, обошелся с ней так, как не позволил бы себе ни один порядочный человек, кроме Филиппа, прозванного
Эклермонда, вместо ответа, предложила отдать все принадлежавшие ей земли, и оставить ей право располагать своей судьбой по своему усмотрению.
– Жизнь моя не принадлежит более людям, но Богу, и Бог не оставит меня, – говорила она.
Ответ этот привел в неистовство ее притеснителей, и они возразили, что Бог не станет покровительствовать непокорным, и грозили, в случае, если она добровольно не пойдет замуж, обвенчать ее силой, потому что епископ имеет право не признавать сопротивления невесты.
Но Малькольм, но король Джемс, согласятся ли они, чтобы с ней обращались подобным образом?
Юный шотландец так изменился за последнее время, что трудно было рассчитывать на его великодушие; она была уверена, что Джемс не допустит никакого насилия в своем присутствии, но, по- видимому, все дело это передаст опекунам, и те, конечно, не дойдут при нем до возмутительной крайности. Во всяком случае, она не желала, до поры, до времени, терять своего достоинства и просить о защите кого бы то ни было, кроме короля Генриха.
Выбрав удобное время, она обратилась к английскому королю со словами:
– Всю надежду свою я возлагаю на Бога и на вас, монсеньор!
На что тот ответил:
– К несчастью, я не имею права вмешиваться в ваши дела, сударыня, но до тех пор, пока вы будете находиться под моим кровом, я не допущу против вас никакого насилия!
В Генрихе за последнее время произошла страшная перемена: прежняя энергия, работоспособность и проницательность его исчезли. В прежние времена он был действительно королем своего народа, исполняя в то же время должность первого министра, главнокомандующего и государственного секретаря, отдавая приказания с твердостью, точностью и неимоверной быстротой. Но теперь, заболев той ужасной болезнью, что должна была свести его в могилу, он не хотел признавать свою слабость и передать в другие руки тяжелую обязанность управления двумя государствами, и работал без устали, хотя работа эта ни на шаг не продвинулась бы без помощи его брата, постоянно с пренебрежением отстраняемого им. Но Джон де Бедфорд не обращал внимания на эти выходки; он видел страшное утомление и слабость, овладевавшие братом во время его занятий, и постоянно был наготове помочь ему; а так как их стиль и почерк были совершенно похожи, то он мог исполнить то, на что другой никогда не осмелился бы. Сколько раз Генрих, сделавшийся невыносимо раздражительным за последнее время, осыпал его укорами за непрошеные услуги! Но Джон слишком любил его, чтобы придавать этому малейшее значение, и своим тактом и умением с каждым днем добивался все большего и большего доверия Генриха.
Если бы только король сознавал свою болезнь, тогда, по крайней мере, приближенные его могли бы питать некоторую надежду на его выздоровление; но Генрих выходил из себя при малейшем поползновении кого-либо ухаживать за ним, и хотя время от времени приказывал своему камердинеру делать ему
