l:href='#FbAutId_6'>6, чуть было все не испортил. «Мы отвадим туристов от этой Венеции, – заявил он, – от этого базара антикварных подделок, от этого магнита для снобов и дураков со всего света, от этой койки, в которой переспали целые караваны развратников, украшенной драгоценными камнями сидячей ванны для обслуживания куртизанок со всего мира, от этой Cloaca Maxima7 отхожих низостей». Тут все зашумели, и синьора доктор Батгалья крикнула: «Долой коммунистов!» Но Эверардо без тени смущения продолжал: «Мы излечим этот ленивый город, заживим эту роскошную язву прошлого!» «Баста!» – закричали все, но Эверардо уже настолько вошел в раж, что не мог остановиться. «Мы планируем рождение индустриальной и военной Венеции, которая будет господствовать во всей Адриатике – исконно итальянском море. Мы намерены засыпать мелкие вонючие каналы мусором старых разрушающихся и прокаженных дворцов. Мы сожжем все гондолы, эти люльки для идиотов, и на месте старых и кривых построек вознесутся могучей геометрией мосты из металла и фабрики, увенчанные промышленными дымами. Наконец наступит царство божественного электрического света, которое освободит Венецию от продажного ночного мерцания меблированных комнат».
– Как же ты умеешь все испортить! – воскликнула Ванда.
– Он чокнутый, – сказала доктор Батталья. При этом никто не понял, что пламенный оратор цитировал футуристический манифест Томмазо Маринетти.
Доктор Бузи из отдела древней истории поразил всех своим знанием описаний Венеции Ипполито Ниево.
– «Долго она, этот забальзамированный труп, симулировала, что она торжествует, но вот последовал удар, разрушивший ее».
– Существует, – мягко поправила его доктор Батталья, – там сказано «симулировала, что существует».
Такое замечание рассердило Бузи и подстегнуло его бросить в круг еще одну цитату.
– «В моей жизни не было более счастливых часов, чем те, которые я ежедневно проводил, сидя перед кафе „Флориан“, откуда я мог любоваться церковью, выгнувшей спину над широкой площадью. Она была похожа на огромного бородавчатого клопа, облепленного вздутиями куполов, который, растопырив свои ножки-колонны, задумчиво выполз на прогулку».
– Марк Твен, – невозмутимо парировала доктор Батталья.
Доктор Камасса, напротив, неожиданно продемонстрировал пробелы в образовании. Не только тем, что у него не нашлось ни одной цитаты о Венеции, но и тем, что он так и не сообразил, в каком романе фигурирует Густав Ашенбах. И это несмотря на то, что со всех сторон неслись подсказки: «Остров Лидо! Висконти! „Смерть в Венеции“!» – все старались подтолкнуть несообразительного Камассу к правильному ответу. Доктор Бузи даже цитировал отрывки из Томаса Манна наизусть: «Если кому-то хотелось, преодолевая ночь, ухватить несравненное и сказочно ускользающее, – куда он направлялся? – Это было понятно».
Секретарша Мария-Ассунта сказала, что в Венецию человек отправляется, когда он либо влюблен, либо в депрессии. Ее слова заставили Ванду задуматься.
– Венеция – не город, а состояние души, – сказала Мария-Ассунта. – Город для особых случаев. Влюбленность здесь в самый раз. Депрессия тоже. Нигде больше нельзя так роскошно быть несчастным. Недавно я прочитала в «Эспрессо», что в Венеции целые толпы депрессивных европейцев с севера кончают жизнь самоубийством – бросаются во всемирно известный Большой канал. А какое из этих состояний подходит тебе?
– Ни то ни другое, – ответила Ванда и показалась себе в тот момент бесчувственным сухарем. – Я умею плавать.
– Ничего хорошего, – насторожилась Мария-Ассунта. – Даже представить невозможно – жить в таком мифе, как Венеция, и заниматься банальностями. Или ты хочешь в итоге есть поленту, ругаться на работе, красить волосы и жаловаться на высокие налоги? Венеция этого не заслуживает! – вдруг воскликнула она.
– Венеция – не ледяная глыба, – ответила Ванда, тем самым подарив нечаянно аргумент лагерю ненавистников Венеции.
– Вот, вот! Ледяная глыба! – зашумели они. – Венеция и есть ледяная глыба. Вы сами это почувствуете. Ее можно толкать и толкать и раскачивать, но она с места не сдвинется.
– Будь что будет, – твердо сказала Ванда. – Но если бы у меня был выбор, я бы уж, конечно, с большим удовольствием отправилась в Париж.
– К этим жмотам французам? – возмутились все сразу.
Как только речь зашла о французах, вновь воцарилось единодушие. Их скупость была притчей во языцех. Потом все снова дружно принялись поносить венецианскую погоду – туман, туман, туман круглый год, и расизм северян. Все знали, что для венецианца Балканы начинаются уже с Падуи. Итальянцы-южане для них просто гадость ползучая, пожиратели пыли и праха. Ванду еще изгложет туманными сырыми ночами тоска по Неаполю.
– Bella. Sempre bella, Venezia, – сказал Стефано и указал на палаццо с розовым воланом8.
– Да, – сказала Ванда.
Когда в 1972 году Ванда впервые приехала в Венецию, ей было двенадцать лет, и она страдала из-за своих тощих ног и из-за отца, который считал любовь к путешествиям противоестественной наклонностью. Родной Неаполь он покидал, только если его что-то принуждало. Мать Ванды каждый год, когда начинались каникулы, грозила ему разводом. А в этот раз она пригрозила так вдохновенно, что отцу осталось только сдаться. К тому же ее должна была сопровождать бабушка Нунциатика, что значительно омрачало поездку. Никакие ландшафты и города не могли ей угодить и, конечно, Венеция тоже. Бабушка придиралась ко всему. Переулки слишком узкие, воздух слишком влажный, еда слишком тяжелая, собор Св. Марка чересчур пышен, цены чересчур высокие, она назвала Венецию la citta degli Americani – город американцев, и была убеждена, что единственное, что оправдывало существование Венеции, – это ее способность развеять грусть– тоску и пресыщение жизнью богатых американцев. А вообще? Зачем нужен город, по пояс стоящий в воде? Венеция не город, а только состояние. Фривольность.
Конечно, они прокатились и на гондоле. Ванде казалось, что гондолы похожи на черных блестящих насекомых, она побаивалась их. К тому же гондольер сострил по поводу ее ног, когда она садилась в лодку, и тем самым подлил масла в ее антивенецианское настроение. Потом они побывали в гостях у дяди Радомира, который совсем недавно обосновался в Венеции.
– Венеция. Ну, да. Вполне подходит твоему «душевному» братцу, – говорила бабушка Нунциатика матери Ванды.
Они пили чай у дяди Радомира. Разговор отдавал тухлятиной, так же как поданное к чаю печенье. Всю дорогу домой Ванда ломала себе голову, что же может быть душевного в этом каком-то отстраненном дяде. Но спросить она так и не решилась.
– Тебе нравится Венеция? – спросил Стефано.
– Да, – ответила Ванда.
Они миновали Палаццо Пезаро, и Ванда постаралась рассмотреть, горел ли свет на последнем этаже. Одно окно было освещено. На верхнем этаже располагался Восточный музей искусств, будущее место работы Ванды.
Как только Радомир узнал об этом, стало ясно, что Ванда переедет к нему в Палаццо Дарио. Она ни в коем случае не должна была снимать жилье. Кроме того, Радомир тут же оживил свои блестящие венецианские связи. Даже если бы существовало общество чайных чашек, Радомир Радзивилл был бы его президентом. Начиная с Общества любителей бриджа и Клуба Гуггенгейма, включая Союз друзей художественного переплета книги и Клуб льва, в Венеции не было ни одной associazione, в которой Радомир не состоял бы членом или не был бы членом правления. Также и в «Save Venice»9. Обед в баре «У Гарри» (где Радомир, как все венецианцы, которые умеют считать, имел пятидесятипроцентную скидку) с председателем союза «Save Venice» и ужин на террасе отеля «Монако» (сорокапроцентная скидка) с генеральным директором Музея античности и искусства – и вся Венеция знала, что Ванда Виарелли, его любимица, его единственная племянница и знаток истории японского искусства, намерена произвести революцию в Восточном музее.
