18
Между тем во время любого из этих походов мы не выпускали из виду цветы. Они давали нам направление, как компас указывает дорогу по неизвестным морям. Так было и в тот день, когда мы проникли во внутреннюю часть Филлерхорна, который позднее вспоминался нам только с ужасом.
Утром, увидев клубящиеся из лесов до самых мраморных утёсов туманы, мы решили разыскать Красную лесную птичку и, после того как Лампуза приготовила нам завтрак, отправились в путь. Красная лесная птичка — это цветок, который отдельно вырастает в лесах и чащобах, и носит название Rubra,[34] данное ему Линнеем, в отличие от двух бледных разновидностей, только он цветёт реже их. Поскольку это растение любит такие места, на которых чащи редеют, брат Ото предположил, что искать его следует, вероятно, лучше всего у Кёппельсблеека.[35] Так пастухи называли старую сплошную лесосеку, которая должна была находиться в том районе, где опушка леса впадает в серп Филлерхорна, и которая пользовалась дурной славой.
В полдень мы были у старого Беловара, но, поскольку чувствовали необходимость набраться побольше духовной силы, не стали ничего есть. Мы облачились в серебристо-серые накидки, и, когда добровольно позволили доброй матушке нас ощупать, старик спокойно отпустил нас.
Сразу за границей его владений начался сплошной дрейф тумана, стирающего все формы и вскоре заставившего нас совершенно сбиться с дороги. Мы по кругу блуждали в болоте и вересковой пустоши, иногда останавливаясь среди групп старых вязов или у мутных трясин, на которых росли высокие ситники.
Глухая местность в этот день казалась более оживлённой, поскольку мы слышали крики в тумане, полагая, что узнаём фигуры, которые невдалеке скользили мимо в мареве, не замечая нас.
В этой суете мы определённо сбились бы с дороги на Филлерхорн, не ориентируйся мы по росянке. Мы знали, что эта травка заселяет влажный пояс, охватывающий лес, и следовали за узором её ярко-зелёных и красных волосистых листочков, как по кромке ковра. Таким образом мы достигли трёх высоких тополей, которые в ясную погоду обычно, как острия копий, издалека обозначают вершину Филлерхорна. От этой точки мы ощупью продвинулись по лезвию серпа до опушки леса и там проникли в широкий простор Филлерхорна.
Пробившись через густую кромку тёрна и кизила, мы вступили в высокоствольный лес, в зарослях которого никогда не раздавался удар топора. Древние стволы, являвшиеся гордостью Старшего лесничего, высились во влажном блеске, точно колонны, капители которых скрывает дымка. Мы шагали под ними как просторным вестибюлем, и, подобно волшебному творению на некой сцене, к нам из невидимого свисали усики плюща и цветки клематиса. Почва была покрыта толстым слоем древесной трухи и гнилых сучьев, на коре которых поселились грибы, жгуче-красные пецицы, так что нас постепенно охватывало ощущение ныряльщиков, пробирающихся по коралловым садам. Там, где один из этих гигантских стволов упал от старости или был повержен молнией, мы выходили на маленькие поляны, где густыми пучками стояла жёлтая наперстянка. На гнилостной почве буйно разрослись также кустики бешеной вишни, на веточках которой, как погребальные колокола, качались коричнево-фиолетовые чашечки цветов.
Воздух был спокойным и давящим, но мы вспугивали разнообразных птиц. Мы слышали тонкое щебетание вьюрка, с которым он прыгал по лиственницам, а также предупреждающие крики, какими прерывает свою песенку испуганный дрозд. Хихикая, в полом стволе ольхи укрылась вертишейка, а в кронах дубов нас перепархивающим смехом сопровождали иволги. Мы также слышали вдали увлеченное воркование голубей и постукивание дятлов по мёртвой древесине.
Осторожно, и часто останавливаясь, мы взбирались по пологому холму, пока брат Ото, шедший чуть впереди, не крикнул мне, что раскорчеванный участок-де уже совсем близко. В это мгновение я увидел мерцающую в сумерках Красную лесную птичку, которую мы и искали, и радостно поспешил к ней. Цветочек делал честь своему названию, ибо действительно походил на маленькую птичку, скрытно свившую гнездо в медно-коричневой листве бука. Я увидел узкие листочки и пурпурные цветы с бледным окончанием медовой губы, благодаря которой она и выделяется. Исследователя, поражённого зрелищем маленького растения или зверя, охватывает такое счастливое чувство, как будто природа щедро одарила его. При таких находках я имел обыкновение, прежде чем коснуться их, окликать брата Ото, чтобы он разделил со мной радость, но едва я успел поднять на него взгляд, как услышал жалобный вскрик, заставивший меня содрогнуться. Так после глубоких ранений, нанесённых нам, медленно вытекает из груди дыхание жизни. Я увидел, что он как зачарованный стоит почти на вершине холма, и когда я поспешил к нему, он поднял руку и направил мой взгляд. И тут я почувствовал, будто сердце моё сжали когти, ибо передо мной, распластавшись в полном своём бесстыдстве, лежало место расправы.
19
Мы стояли за невысоким кустом с огненно-красными ягодами и смотрели вниз на раскорчёванный участок Кёппельсблеека. Погода переменилась, ибо мы не увидели и следа от клубов тумана, сопровождавших нас от самых мраморных утёсов. Предметы выступали совершенно отчётливо, как в центре урагана, в спокойном и неподвижном воздухе. Птичьи голоса теперь тоже смолкли, и только время от времени на опушке тёмного леса вскрикивала, как свойственно этой братии, кукушка. То вблизи, то издали мы слышали её насмешливый и вопрошающий смех, выводящий ку-ку, ку-ку, и потом, торжествуя, заливающийся так, что у нас мурашки пробегали по телу.
Раскорчёванный участок был покрыт увядшей травой, которая только на заднем плане уступала место серой волчанке, какую встречаешь на мусорных свалках. На фоне этой высохшей растительности странно свежо выделялись два высоких куста, которые на первый взгляд мы приняли за лавр, однако листья в жёлтую крапинку были похожи на виденные в мясных лавках. Они росли по обе стороны старого сарая, с воротами нараспашку стоявшего на раскорчёванном участке. Свет, который его освещал, был, правда, не солнечным, а ярким и без тени, он очень резко подчёркивал выкрашенную в белую краску постройку. Каменные стены были разделены чёрными балками фахверка, стоявшими на трёх основаниях, а над ними остро поднималась серая крыша из кровельной драни. К ним были прислонены также жерди и крюки.
Над тёмными воротами на поле фронтона был укреплён череп, в бледном свете скаливший зубы и, казалось, с ухмылкой приглашавший войти. Как цепочка заканчивается драгоценностью, так им завершался узкий фриз фронтона, как будто образованного из коричневых пауков. Но мы тотчас же догадались, что он был сделан из кистей человеческих рук, прикреплённых к стене. Мы видели это так отчётливо, что различили маленький деревянный гвоздь, вбитый в ладонь каждой.
На деревьях, обрамлявших выкорчеванный участок, тоже белели мёртвые головы, некоторые — в глазницах их уже вырос мох — словно с мрачной улыбкой взирали на нас. Стояла мёртвая тишина, за исключением безумного танца, с каким кукушка скакала вокруг места для отбеливания черепов. Я услышал, как брат Ото, словно в полусне, прошептал:
«Да, это — Кёппельсблеек».
Внутренняя часть сарая лежала почти в темноте, и мы разглядели только у самого входа скамью живодёра с растянутой на ней кожей. В мрачной глубине за нею мерцали ещё бледные, пористые массы. Мы видели, как в сарай к ним точно в улей летели рои голубовато-серых и золотистых мух. Потом на площадку упала тень крупной птицы. Её отбрасывал коршун, который с пилообразными крыльями обрушился на поле волчанок. Только увидев его по красную шею медленно клюющим из рыхлой земли, мы поняли, что там мотыгой орудовал какой-то человечек, и что птица сопровождала его работу, как ворон следует за плугом.
Вот человечек положил мотыгу и, насвистывая песенку, зашагал к сараю. На нём была серая куртка, и мы видели, как он потирал руки, словно после праведного труда. Войдя в сарай, он принялся стучать и скрести на живодёрской лавке, продолжая при этом с лемурной весёлостью насвистывать свою песню.
