было похвальным то, что на той стороне они презирали. В то время, как каждый считал, что чужие мертвецы едва ли заслуживают даже того, чтобы их закопали ночью и без света, своих следовало заворачивать в пурпурную ткань, должен был звучать eburnum и взлетать орёл, который относит к богам жизнеописание героев и ясновидящих.
Правда, ни один из больших певцов, даже если им сулили золотые горы, не находил себя готовым к подобному осквернению. В таком случае те приводили арфистов, которые аккомпанируют танцам на кирмесе,[19] и слепых исполнителей на цитре, которые перед питейными заведениями публичных домов веселят пьяных гостей песнями о раковине Венеры или об обжоре Геркулесе. Так что бойцы и барды оказывались достойны друг друга.
Однако известно, что metron[20] совершенно неподкупно. До его незримых колонн и ворот не дотягивается огонь разрушения. Ничья воля не вторгается в благозвучие, и потому те, кто ошибочно полагал, будто жертвенные дары такого ранга, как eburnum, можно купить за деньги, остались обманутыми обманщиками. Мы присутствовали только на первых из этих торжественных похорон, и мы увидели то, чего и ожидали. Подёнщик, который должен был подняться на высокую, составленную из лёгкого огненного материала арку стихотворения, тотчас же начал заикаться и сконфузился. Но потом язык у него развязался, он обратился к низким ямбам ненависти и мести, которые извивались в пыли. Во время этого спектакля мы видели толпу в красных праздничных одеждах, какие надеваются к eburnum, а также членов магистрата и духовенство в облачении. Обычно, когда взлетал орёл, царила тишина, на сей раз разразилось неистовое ликование.
При этих звуках нас охватила скорбь, и с нами некоторых, ибо мы почувствовали, что добрый дух предков теперь ушёл из Лагуны.
11
Можно было бы назвать ещё много примет, в которых выражался упадок. Они походили на сыпь, которая появляется, исчезает и возвращается. Между тем и ясные дни, когда всё казалось, как прежде, были тоже забрызганы.
Именно в этом проявлялась искусность Старшего лесничего; он отмерял страх малыми дозами, которые постепенно увеличивал и целью которых был паралич сопротивления. Роль, которую он играл в этих беспорядках, очень тонко сплетавшихся в его лесах, была ролью наводящей порядок власти, ибо пока его низшие агенты, сидевшие в пастушьих союзах, умножали материал анархии, посвящённые проникали на должности в учреждения и магистраты, даже в монастыри, где считались сильными умами, способными усмирить чернь. Старший лесничий походил на злого врача, который нарочно усиливает страдание, чтобы потом произвести у больного разрезы, которые он замыслил заранее.
В магистратах, конечно, имелись головы, понимавшие смысл такой игры, но у них не хватало власти, чтобы этому воспрепятствовать. В Лагуне издавна содержали на жалованье иностранные войска, и пока дела были в порядке, те хорошо служили. Но когда теперь распри проникли до самого побережья, каждый стремился привлечь наёмников, и Биденхорн, их предводитель, за ночь приобрёл высокую ценность. Ему было важно не столько повлиять на состояние дел, для него благоприятных; скорее он начал пользоваться затруднительным положением и резервировал войска как деньги, вложенные под проценты. Он укрылся с ними в старой крепости за опоясывающей стеной и жил там, как мышь в сале. Так, под сводами большой башни он устроил питейные покои, где вольготно устроился под защитой каменных стен и пировал. На пёстром стекле оконной арки виднелся его герб — два рога с изречением: «De Willekumm / Geiht um!»[21]
Он обитал в келье, исполненный того нарочито приветливого северного лукавства, которое часто недооценивают, и с хорошо разыгранным участием выслушивал пострадавших. На пирушке он имел тогда обыкновение горячо выступать в защиту права и порядка — однако никто не видел, чтобы он приступил к исправлению ситуации. Наряду с этим он вёл переговоры не только с клановыми союзами, но также с капитанами Старшего лесничего, которых он отменно угощал за счёт Лагуны. С этими лесными капитанами он готовил общинам коварный удар. Притворяясь нуждающимся в помощи, он поручал им и их лесным шайкам надзор за сельскими районами. И тогда, надев маску порядка, целиком воцарился ужас.
Контингенты, находившиеся в распоряжении капитанов, сначала были незначительными и отправлялись в поход разрозненно, как жандармерия. Это в первую очередь относилось к охотникам, которых мы часто видели бродящими вокруг Рутового скита и которые, к сожалению, также ужинали в кухне Лампузы, лесная шайка, что называется. Маленькие, щурившие глаза субъекты с тёмными отвислыми бородёнками на корявых лицах; они объяснялись на блатном жаргоне, который из всех языков позаимствовал самое отвратительное и был будто выпечен из кровавой грязи.
Когда мы с ними сталкивались, они были вооружены лёгким оружием: арканами, силками и кривыми кинжалами, которые они называли «разливщиками крови»; и занимались они преимущественно низшими животными. На нашей лестнице, ведущей на мраморные утёсы, они преследовали крупных жемчужных ящериц и ловили их издревле известным способом, смачивая тонкую петлю слюной. Красивые, золотисто- зелёные, с ярко-белыми звёздочками животные часто радовали наш глаз, особенно когда мы замечали их в листве ежевики, которая осенью побегами усиков покрывала утёсы. Их шкурки пользовались большим спросом у чужеземных куртизанок, которых старик содержал при своих дворах; его мюскадены[22] и модники тоже изготавливали из них пояса и изящные футляры. Так немилосердно преследовались эти зелёные волшебные существа и подвергались бесчеловечной жестокости. Более того, живодёры даже не давали себе труда убивать их, а сдирали с них кожу заживо и сбрасывали их белые тельца вниз с утёсов, у подножия которых ящерицы в мучениях околевали. Глубоко заложена ненависть к прекрасному, пылающая в подлых сердцах.
Такие браконьерские выходки между тем были только предлогом для вынюхивания настроений на хуторах и в домах, теплится ли там ещё дух свободы. Тогда бандитские налеты, известные уже по Кампанье, повторялись, и жителей уводили под покровом ночи и тумана. Обратно не возвращался никто, и то, что мы слышали об их судьбе, шёпотом произносимое в народе, напоминало о трупах жемчужных ящериц, которых мы находили на утёсах ободранными, и наполняло наше сердце тоской.
Потом появились и лесничие, которых часто видели за работой на виноградных склонах и на холмах. Они, похоже, по-новому измеряли страну, ибо велели рыть в земле ямы и устанавливали шесты с руническими знаками и звериными символами. Способ, каким они передвигались по полям и нивам, был ещё ошеломительнее способа охотников, ибо они бродили по издревле распахиваемой земле, точно по языческой пустоши, не признавая ни дорог, ни границ. Они не отдавали дани уважения священным иконам. Видели, как они пересекают богатый край, словно невозделанную и неосвящённую глушь.
По таким знакам можно было догадаться, чего ещё следовало ожидать от старика, засевшего глубоко в своих лесах. Ему, который ненавидел плуг, зерно, лозу и домашних животных и которому были противны светлое поселение и открытое человеческое существо, нечего было делать с властью над таким изобилием. Его сердце наполнялось радостью только тогда, когда на развалинах городов зеленели мох и плющ, и когда в потрескавшихся крестовых сводах соборов в лунном свете порхала летучая мышь. Будь его воля, последние из его больших деревьев омывали бы корни на берегах лагуны, а над их кронами серебристая цапля столкнулась бы с чёрным аистом, который из дубовых делянок улетал к болоту. В тёмной земле виноградников клыками рылись бы кабаны, а по монастырским прудам кружили б бобры, когда в сумерках скрытыми тропами дичь большими стаями движется к водопою. И по краям, где деревья не уходят корнями в болото, в ближайший год стал бы бродить вальдшнеп и поздней осенью дрозд приходил бы по красную ягоду.
12
Старший лесничий не любил также ни крестьянских усадеб, ни келий поэтов, ни вообще тех мест, где
