Покачав головой, Бестужев подумал, что, наверное, чего-то не понял. И тут сзади подошли посланные амбаня, а с ними — Сычевский. Раскланявшись с ними, Бестужев спросил Егшфана Ивановича о ценах. Поговорив с торговцами, тот сказал, что мешок овса и проса — по двадцать копеек, все овощи — по пятаку за ящик, а фрукты — по шесть. Курица — две копейки.
— Удивительно! А у нас они что покупают?
— Сахар, соль, мануфактуру. Особый спрос на простые ткани — грубый синий холст, сарпинку, ситец. Вон лавка, ее недавно открыл Паргачевский.
В это время к Сычевскому обратился «почтарь». Епифан Иванович перевел, что тот спрашивает о времени прибытия флотилии Бестужева в Айгун.
— Дня через три, — ответил Бестужев.
Один из торговцев начал что-то говорить, показывая на дома. Сычевский с улыбкой выслушал его и перевел:
— Он говорит, что они очень довольны торговлей и вообще рады, что русские поселились тут. Мы, говорит, знаем, что все это для того, чтобы побить ингри, то есть англичан, если они покусятся зайти в Амур и разорить Айгун.
— Верно, — кивнул Бестужев, — Передайте, пусть торгуют спокойно, англичан мы сюда не пустим.
Лицо «почтаря» озаряла подобострастная улыбка, но от Бестужева не ускользнуло, что пока Сычевский переводил, тот что-то шепнул торговцу, из-за чего он сразу сник.
— Епифан Иванович, попросите, пожалуйста, отнести весь товар вон на ту баржу. Там урядник купит все оптом.
Услышав перевод, старик обрадовался и, опасливо покосившись на «почтаря», пошел к своим товарищам. Те засуетились, загалдели и стали собирать товар для доставки к барже.
Раскланявшись с чиновниками и Сычевским, Бестужев пошел к лавке. На одной из мазанок он увидел вывеску «Первая Амурская компания». Паренек-приказчик, не торопясь, важно взвешивал сахар, соль, отмерял аршином ткань, натягивая ее чересчур туго. Большая очередь теснилась у прилавка. Бестужев спросил, почем сахар. Продавец даже не глянул на него и не удостоил ответом. Одна из старушек сказала, что целковый за фунт.
— Сущая дербановка! Нешто это по-божески? — вздохнула она.
— Кто эту цену назначил? — спросил Бестужев.
— Какое тебе дело — кто? — только теперь приказчик косо глянул на Бестужева. — Езжай в Читу или Кяхту, там дешевле.
— Ну ладно, мы еще поговорим, — сказал Бестужев и направился к Муравьеву.
Тот писал что-то, когда Бестужев вошел к нему. Узнав о побеге рабочих и смерти Митрофана, он встал и начал быстро ходить от стола к выходу и обратно.
— Распустили вы людей! Все взываете к совести и разуму, но, уверяю вас, увещеваниями людей не пробудишь. Всякий стыд, совесть давно пропиты, проданы… На что у вас судовая полиция?
Бестужев не стал особенно возражать, но все же сказал, что дело не в полицейских мерах — сплавщики сбежали как раз из-за наказания. Пытаясь отвлечь внимание от своих бед, Бестужев добавил, что совесть продается и здесь, в Усть-Зее. Муравьев остановился, взглядом требуя пояснения. И Бестужев сказал, что в компанейской лавке сахар — по рублю за фунт. Муравьев тут же приказал вызвать приказчика.
— О, эти торгаши! Как только я вступил на пост генерал-губернатора, мне пришлось взяться за акцизно-откупные дела. Прежние правители Сибири брали взятки и на злоупотребления смотрели сквозь пальцы. Борьба с откупщиками кончилась тем, что я заболел, да так, что думал, не выберусь отсюда живым. Решил поехать в Европу на воды, сдал управление Зарину,[18] но тут мне посоветовали обратиться к агинскому ламе Сультиму Бадмаеву.[19] Тибетские снадобья, иглоукалывания быстро подняли меня на ноги…
Через некоторое время показался Дадешкилиани, а за ним — испуганный приказчик. Сдернув картуз, тот сразу же пал на колени.
— Встать! — крикнул Муравьев. — Почем сахар в Чите?
— Червонец за пуд, — пролепетал приказчик.
— То есть по двадцать пять копеек за фунт, — уточнил Бестужев. Приказчик с мольбой смотрел на него.
— Простите, Христа ради! Я думал, вы — поселенец!
— Поселенец ли, тунгус или маньчжур, не имеешь права заламывать вчетверо! Пошел вон! — брезгливо крикнул Муравьев. Приказчик на полусогнутых от страха ногах выбежал из шатра.
— Мерзкое отродье! — продолжал гневаться Муравьев. — Сколько зла могут принести такие, как этот, если дать им волю!
Успокоившись, Муравьев сказал, что получил проект устава новой Амурской компании, и попросил ознакомиться с ним. Бестужев взял пакет, отдал свое письмо и пошел к себе.
«ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА»
Отряды Пьянкова и Шишлова прибыли лишь к концу дня. Усталые, измученные перегрузкой и стаскиванием барж, рабочие начали швартовку. Когда командиры явились к Бестужеву, вид у них был виноватый, настороженный. Не став пока отчитывать их, Бестужев приказал принять бочки, ящики, мешки с разобранной баржи и заняться шпаклевкой щелей. Сзади подошел Раевский. Глянув на него, Бестужев понял, что тот явился неспроста, и провел его в свою каюту. Войдя в нее, Юлий достал из кармана небольшую книжицу, на обложке которой бросились в глаза пять силуэтов и название — «Полярная звезда на 1856 год».
— Столько слышал о ней и вот только сейчас держу в руках, — Бестужев начал взволнованно листать книжку. На обороте обложки портрет Белинского, на первой странице — извещение о смерти Чаадаева, на третьей — начало-статьи «Вперед, вперед!». Бестужев горячо обнял Раевского, тот смутился и сказал, что дает лишь до утра.
Как только он вышел, Бестужев принялся за чтение. Многие неизданные стихотворения Пушкина и Рылеева он хорошо знал. Как не помнить «Послания», которое привезла в Читу Александрина Муравьева! А стихий Рылеева он слышал из уст самого автора. И тем приятнее было увидеть впервые напечатанные строки давно ушедших друзей. С Пушкиным, к великому сожалению, Бестужев не был знаком, но он хорошо знал о нем по рассказам братьев Александра и Николая, также со слов Льва Пушкина, с которым встречался у Рылеева, а последний раз видел его на Сенатской площади.
Начав читать главы из «Былого и дум» Александра Герцена, Бестужев поразился страницам о восстании и обстановке после 14 декабря.
«Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты… Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких… и у креста стояли одни женщины… Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора…»
Дойдя до этих строк, Бестужев вспомнил, как мать и сестры, с трудом добившись разрешения выехать в Сибирь, продали усадьбу, имущество, доехали до Москвы, там их вдруг остановило письмо Бенкендорфа о запрете царя продолжать путь. Более изощренного, гнусного издевательства трудно было придумать. Мать, не выдержав потрясения, умерла. Оказавшись в незнакомой, чужой Москве без всяких средств, сестры остановились у дяди, Василия Сафроновича Бестужева, тогда уже старого, больного. Начав новые хлопоты о выезде в Сибирь, они добились разрешения лишь в 1847 году. С тех пор прошло уже десять лет. Как дружно, хорошо жили они тогда! Потом женитьба, рождение Лели, через два года — Коли. Мери часто болела, стала
