Чурин удивлялся, как же так, он — молодой, двадцатилетний парень, видавший всякое на Байкале, расхворался от простуды и морской болезни, а Бестужев, годный ему в деды, чуть ли не единственный из всех переносит все — жару, холод, сырость, бессонницу?
— Из какого же теста, на каких дрожжах замешен он?
— И меня это удивляет, — говорил Павел. — Уж восемнадцать лет знаю его по Селенгинску. Когда он решил пойти в сплав и пригласил меня, я подумал, куда ему, не выдюжит, и согласился только затем, чтобы присмотреть за ним. Селенжане так и наказывали мне, смотри, мол, сбереги нам Михаила Александровича. Знал бы ты, как они уважают и любят его! И вот, не выдюжил я, а ему — хоть бы хны!
Много бед принесла буря — погнили от сырости некоторые товары и продукты, унесло несколько лодок. Но человеческих жертв, к счастью, не было. А вот плоты Крутицкого бросило под утес под Богородском, и там утонуло сразу двести шестьдесят коров. Двести сорок пало в пути от истощения, и в Николаевск дошло всего триста голов. Крутицкий впал в ипохондрию, хотел удавиться, но его успели вытащить из петли.
— Если б мы не переждали бури в Дондоне, — сказал Чурин, — и нас бросило бы на скалы. Бог спас нас от этого.
— Не бог, а Михаил Александрович, — сказал Павел. Сдав половину груза в Мариинске, Бестужев вел последние баржи уже при заснеженных сопках и ледовых припаях на берегах. В Николаевск они прибыли лишь в конце сентября.
ЕЛИЗАВЕТА
Подходя к дому адмирала Казакевича, Бестужев увидел, как с крыльца сошла молодая, красиво одетая женщина и быстро направилась в гору. Взявшись за ручку двери, он заметил, что она оглянулась и тут же ускорила шаг, стуча каблучками по дощатому тротуару. Мужик с кистью в руках сказал, что пока дом не достроен, Казакевич живет на даче, но сейчас его нет и там — уехал к устью Амура. Пол был завален стружками, пахло краской, лаком, известью.
Выйдя на крыльцо, Бестужев постоял, потом решил осмотреть городок. Пустынные улицы-просеки тянулись вдоль реки. Лишь кое-где катались дети на санках. Морозец стоял небольшой. Недавно выпавший снег таял, капель сочилась с крыш. И в воздухе было что-то весеннее. Дойдя до поперечной улицы, он увидел за углом женщину, которую недавно встретил у дома Казакевича. Едва он показался, она устремилась к нему.
— Михаил Александрович, извините, что не подошла сразу, — она подняла вуаль, и только тогда он узнал в ней Елизавету Шаханову. Она совершенно преобразилась в хорошей одежде и шляпке с вуалью. Но было в ее улыбке, взгляде что-то беспокойное. Он спросил, чем она встревожена, она замялась и, не ответив, в свою очередь спросила, где он остановился. Он сказал, что в заезжем доме Амурской компании, и пригласил ее в гости. Она пообещала прийти вечером.
Вернувшись к себе, он прибрался в комнате и начал готовить ужин. Когда стемнело, зажег керосиновую лампу, хотел закурить, но до прихода гостьи решил не дымить и вышел во двор. Вскоре послышался скрип снега за воротами. Кто-то в полушубке, шапке, валенках открыл калитку и неуверенно двинулся в глубь дворика. Догадавшись, что это Елизавета, он спустился с крыльца и подал ей руку.
Клубы холодного пара ворвались в избу через распахнутую дверь. Он помог ей снять полушубок, шапку и спросил, что это за маскарад. Она почему-то не ответила. Он пригласил ее к столу, на котором стояли лагун со льдом и шампанским, разные закуски. Она с удивлением разглядывала прекрасную сервировку, аккуратно нарезанные ломти кеты, осетрины, строганину, обложенную кольцами лука, ананасы, купленные у американского купца.
— Вам кто-то помогал? — спросила она.
— Нет, все сам, — улыбнулся он. — Это доставило мне удовольствие…
— Смотрю на вас и думаю: откуда среди купцов такой?
— А я не купец. Просто подрядился доставить грузы.
— Где же вы служите?
— Погодите, давайте сядем. Я не служу, я — ссыльный поселенец.
— Вы шутите! Вот я действительно ссыльная.
— Не шучу. Более того, я — бывший каторжанин. Тогда она предположила, что он был офицером и сослан за убийство на дуэли. Он сказал, что за такое на каторгу не ссылали: самое страшное — Кавказ.
— Постойте, — вдруг осенило ее, — не из «секретных» ли вы? Из тех, кто в двадцать пятом году против царя вышли?
— Вы знаете про это? — удивился он.
— Как не знать, в Чите после амнистии столько разговоров было и о «секретных», их женах тоже. Но почему вы не вернулись?
Бестужев сказал, что у него семья, дети, и спросил, почему она не попала под амнистию. Она ответила, что не выдержала домогательств охранников, совершила побег, но ее поймали, а беглецы амнистии не подлежали.
— Такого натерпелась за эти годы. Берегла, берегла себя, да конвойные…
— Ладно, Лиза, не надо, — сказал Бестужев, заметив, что у нее навернулись слезы. В это время раздался стук в двери. Он вышел в сени. Почтовый чиновник протянул конверт. Вернувшись в избу, он увидел, что Лиза лежит на диване, укрывшись шалью.
— Я испугалась, не хочу, чтоб меня здесь застали. Ведь я у Казакевича горничная, но…
— Не надо об этом, — нахмурился он. — Погодите, я прочту.
Почерк на конверте был незнакомый. Он сорвал печати и увидел вензель генерал-губернатора.
Письмо ошеломило Бестужева. Мери-то зачем вмешалась? Впрочем, дело, наверное, не в ней и не в позднем прибытии. Это просто предлог. Видимо, Муравьеву не по нраву поддержка Бестужевым мнения Невельского о южных портах. Ну да бог с ней, с Америкой.
— Что-то неприятное? — спросила Лиза.
— Пожалуй, наоборот. Скоро вернусь домой.
— Я много думала, даже жалела, что не утонула тогда. Но все, что ни делается, к лучшему, Спасибо вам за все…
Утром кто-то постучал в дверь. Это пришел Чурин и сказал, что скоро сюда придет адмирал Казакевич. Бестужев проводил Елизавету и начал прибираться в комнате.
ПРОВОДЫ «КАМЧАДАЛА»
Казакевич пришел в сопровождении двух морских офицеров. Бестужев давно знал его, тот не раз
