однако ни того, ни другого добиться не удалось. Петра списали со службы, когда дело зашло слишком далеко. Он поселился в родном имении в Сольцах, но ни полный покой, ни нежнейшая забота близких не могли поправить здоровья. С годами приступы буйства становились все опаснее, принося родным немыслимые страдания. Приехав в Селенгинск, сестра Елена рассказала, как ночами Петр изображал сцены допросов в Петропавловской крепости, атаки на Кавказе, то, как его мучил фельдфебель. А однажды, испугавшись неожиданного обыска, начал жечь свои бумаги — и те, что написал в здравии, и начертанные в безумии: какие-то особые знаки, иероглифы, изобретенные им. Запершись изнутри, он развел костер прямо посреди комнаты на ковре и чуть было не сжег весь дом. После этого его поместили в Больницу всех скорбящих, где он почти сразу же умер всего тридцати семи лет от роду…
— Петруша! Прости за неласковость в отроческие годы. Спасибо за теплые строки в письмах, за молитвы, в которых ты называл мое имя…
Михаил подошел к печурке, подбросил дров и долго смотрел на пламя, слушая тоскливую панихиду ветра по Петру, потом вернулся к столу.
ПАВЕЛ
Бестужев продолжал печальную тризну…
— Ты был самым младшим из нас, и потому тебя, единственного из всех, мы не вовлекли в восстание, чтобы хоть один мужчина остался в доме и был опорой семье…
Тогда семнадцатилетний Павел заканчивал Артиллерийское училище. 15 декабря 1825 года великий князь Михаил прибыл к будущим артиллеристам и, совершая парадный обход, увидел Павла.
— Для меня ты не брат бунтовщиков. Я тебя знаю как хорошего офицера и попытаюсь забыть, что ты называешься Бестужевым, — обнял и поцеловал его. Но это было лобызание Иуды. Великий князь изыскивал повод избавиться от него. И он нашелся.
В день коронации Николая І на иллюминированном Невском проспекте в толпе послышались едкие эпиграммы, поднялися смех, шум. Кто-то донес, будто зачинщиком был Павел Бестужев. Строжайшее следствие не доказало его вины, но тень подозрения все же пала. Через несколько месяцев великий князь снова прибыл в училище и, проходя по дортуару, увидел на столике меж кроватей «Полярную звезду», раскрытую на рылеевской «Исповеди Наливайко». И хотя выяснилось, что книга принадлежит не Павлу, великий князь потребовал от него признать вину.
— Ваше высочество! — вспыхнул Павел. — Я сознаюсь. Я кругом виноват и должен быть наказан, потому что я брат Бестужевых!
Эти слова, а главное — дерзкий бестужевский взгляд были хорошо знакомы великому князю. «До чего же похожи все они!» — подумал он. И Павла выслали на Кавказ.
Тропическая лихорадка, болезни желудка и печени преследовали его во время персидской и турецкой кампаний, однако воевал он достойно. Однажды враги окружили артиллеристов и хотели захватить пушку. Град пуль обрушился на русских. Прислуга дрогнула, попряталась в укрытии. Тогда Павел взял в руки пальник и сам начал стрелять в набегающих врагов. И как только отбил атаку, отхлестал этим же пальником своих струсивших солдат.
Склонность к изобретательству у него была столь же яркой, как у старшего брата Николая. Он сконструировал орудийный диоптр, который ввели во всей русской артиллерии под названием бестужевского прицела. Павел надеялся, что командование по достоинству оценит его изобретение денежным вознаграждением. Однако его представили лишь к Анненскому кресту, даже не повысив в звании.
Дальнейшая служба Павла протекала уныло, однообразно. Он стал вял, апатичен, не проявлял усердия ни в чем. Он то и дело обращался за помощью к матери и Александру, прося довольно большие суммы. И делал это даже тогда, когда, выйдя в отставку, жил в Петербурге.
Хоть судьба не баловала его с детства, он все же привык к особому вниманию старших, требовал его и в возрасте, когда пора становиться самостоятельным и помогать семье. За год до гибели брат Александр написал ему, что дает в долг две тысячи рублей с выплатой постепенно в четыре года, но с процентами по четыре рубля на сотню в год, чтобы приучить его «к английскому порядку».
Это письмо задело Павла за живое. Он было взялся за перо. Стремление к беллетристике проявилось в письмах братьям в Сибирь. Но вместо того чтобы рассказывать о родных и знакомых, Павел принимался за описание белой ночи и прекрасной Невы. Витиеватые строки ничуть не передавали картин города, полного жизни и движения, радостных и грустных воспоминаний. Когда же Павел писал просто, письма оказывались более яркими. Таким было письмо о смерти Пушкина.
Пушкин был дорог Бестужевым не только как поэт, но и как друг брата Александра. В одном из писем к нему Пушкин просил обнять «брата и братью»…
Некоторое время Павел служил в Главном управлении военно-учебных заведений и даже редактировал журнал для их воспитанников. По мнению братьев, он вполне мог бы стать неплохим литератором, однако, несмотря на уговоры, всерьез браться за перо не хотел. Мешали ему и робость перед литературной славой старших братьев, и отвращение к тем, кто процветал в ту пору на литературной ниве. «Все они, — писал он, — эти друзья: Булгарин, Сенковский, Греч и много им подобных — просто негодяи; они приятны в обществе и терпимы по голове, а не по сердцу. Вся наша литературная братия никуда не годится: ссоры, подлости, личности, бессовестность и бездушие…»
С женитьбой у Павла не ладилось. Прослышав об этом, мачеха Одоевского, жившая во Владимирской губернии, взялась за роль свахи и нашла единственную наследницу довольно богатого поместья. Сватовство оказалось удачным, а вот женитьба — не очень. Судя по всему, жена Павла была недоброй женщиной и дурно повлияла на него, заставив предъявить претензии на долю дохода от имения в Сольцах.
Николай и Михаил упрекнули его и, когда Павел написал, что требует от сестер лишь положенную ему долю, ответили, что незадолго до восстания они обязались уступить свои части в пользу сестер.
