пошла кругом, я лишился чувств, а опамятовался от воды из проруби, которую мне прыскали в лицо. Смотрю, народ вокруг меня. «Ожил он!» — кричат. Спрашиваю, где Бестужев, а мне отвечают, один засел в Сенате, другой — в Адмиралтействе, а третий — в Академии художеств, но его схватили, зарубили и бросили в реку. Я не поверил, но по пути домой снова услышал те же рассказы. Как же я рад, что ты жив! — Борецкнй прослезился и бросился целовать Мишеля.
— Ну, полно, полно, — говорил Бестужев, растроганный непритворным чувством, а потом попросил достать в театре парик, бороду и мужицкую одежду, а если можно, и паспорт. Борецкий ответил, что все это для него проще простого, за исключением паспорта, но он попробует уговорить друга.
Он ушел хлопотать, а Бестужев уснул сном праведника. Проснулся он от выстрелов пушек, на улице уже смеркалось.
«Вдруг войска подошли откуда-то на подмогу?» — взволновался он и вскочил с кровати, чтобы побежать на улицу. Но хозяйка попросила хоть немного поесть. Он сел, однако куски застревали в горле. Чу! Опять!
— Ну, все! Я бегу, жаль, что Иван Петрович не принес одежды.
— Ах, я глупая, он ведь давно принес, я забыла сказать. А сейчас он поехал за паспортом.
Бестужев удалился в спальню, одежда оказалась впору, только парик и борода были великоваты. Он попросил у хозяйки ниток, как мог подогнал и то и другое, нахлобучил шапку и побежал на площадь. Но ни пушек, ни войск там не было, лишь народ толпился вокруг очевидцев. Проходя мимо одной кучки людей, он услышал свою фамилию.
— Так вот, Бестужин, который привел экипаж, бросился в мирательство, потом захватил корабль.
Его окружили со всех сторон, кричат, сдавайся, а он пиф-паф из пушек…
— Откуда корабль? Лед вон какой!
— А тому кораблю лед — что стекло! Так и ушел в Кронштадт. Другого Бестужина в Академии схватили, голову долой и в реку!
Усмехнувшись выдумкам ливрейного очевидца, Бестужев направился к Невскому проспекту, не там ли стреляют, и вдруг увидел толпу вокруг флигель-адъютанта, ведущего — он глазам своим не поверил — Торсона! Лицо его было спокойно, поступь твердая, а руки связаны за спиной. «Какими путями и так скоро добрались до него? Кто же выдал его? За что? Ведь он не бунтовал, не был на площади! Но нет, я не уподоблюсь ни Иуде, ни Петру, который отрекся от учителя, и сам явлюсь в Преторию на суд Пилата!»
Вернувшись к Борецкому, он встретил его у ворот и, шепелявя, приветствовал:
— Добрый вечер, ваше почтение! Я к вам.
— Ты, верно, от Злобина? Так вот, отнеси ему паспорт и скажи, пусть не ждет, отправляется в путь.
— Значит, я не еду? — Бестужев снял парик.
— Мишель! Друг мой! Ведь не признал, ей-богу! — изумился Борецкий. — И хотя ты в совершенстве играешь роль, ехать нельзя, на заставе требуют особую записку от коменданта Башуцкого, а он, прежде чем дать ее, осматривает, допрашивает каждого.
— И хорошо! Я и сам раздумал. — Рассказав об аресте Торсона, он заявил, что не может не разделить участи друга и сдастся сам. Тут снова послышались звуки выстрелов. Бестужев спросил, где это стреляют. А Борецкий рассмеялся и объяснил, что это хлопает калитка. Узнав о столь прозаичной причине своих волнений и надежд, Бестужев тоже засмеялся и грустно махнул рукой.
После ужина он хотел направиться к матушке, чтобы взять свою воинскую «сбрую» — мундир, кивер, ремень, портупею. Являться во дворец в другом облачении он счел ниже своего достоинства. Но Борецкий сказал, что на улицах вечером проверяют документы, и вызвался поехать сам. Что за добрая душа — Иван Петрович! Столько хлопот, езды, риска принял на себя в те дни, выказав безграничную родственную привязанность к Бестужевым!
Приехав на Седьмую линию, Борецкий рассказал матушке и сестрам о намерении Мишеля. Когда они стали собирать вещи, явился полицмейстер допытываться, где братья. Стоило ему заглянуть в соседнюю комнату, он увидел бы и Борецкого, и амуницию Мишеля. Однако полицмейстер ничего не заметил, но поставил охрану у ворот. Борецкий приказал извозчику быстро выехать со двора и мчать изо всех сил. К счастью, возница попался лихой, хорошо знал город и сумел скрыться от погони сквозными дворами.
Не сомкнув ночью глаз, Бестужев до мельчайших подробностей продумал, как и где он проедет к Зимнему дворцу. Еле дождавшись утра и лишь из уважения к хозяйке отведав пирожков, которые она специально приготовила для него, он вышел на улицу.
Чтобы не подвергнуться аресту прежде времени, он вместо шинели надел шубу, спрятав под ней кивер. Шпагу брать не стал — все равно сдавать при аресте.
Борецкие жили на Екатерининском канале, недалеко от Театральной площади — вся их жизнь была связана с театром: он актер, она — швея. В ожидании извозчика Бестужев стоял на набережной, жадно дыша свежим воздухом, в котором кружили крупные хлопья снега. Несмотря на ранний час, детишки уже катались с горок на санках. Их голоса подчеркивали безмятежность зимнего утра.
Увидев извозчика, Бестужев остановил его и попросил ехать по Крюкову каналу мимо казарм Гвардейского экипажа, откуда брат Николай вывел моряков. Доехав до Мойки, он велел свернуть направо. Проезжая у Синего моста, Бестужев хотел зайти к Рылееву, но, увидев у подъезда человека в тулупе, понял, что Кондрата, видимо, арестовали и квартира его под наблюдением.
А вот Гороховая улица. Сколько связано с ней. Здесь они проходили за месяц до восстания, хороня Чернова, а позавчера здесь же прошел Московский полк. И тут он решил: если спросят, кто принял в общество, назову Чернова, и что бы там ни было, даже под пытками, клянусь не назвать, не выдать никого!
У Невского проспекта Бестужев попросил свернуть к дому Михайловских, чтобы проехать мимо него. Редкий снежок продолжал идти, скрывая окна спальни Анеты, но ни одна занавесь не дрогнула в них. После того как он покинул ее, лишенную чувств, ему казалось, что она до сих пор по может прийти в себя. И он был недалек от истины.
У комендантского подъезда Зимнего дворца Бестужев спросил извозчика, сколько ему надобно. «Да уж гривенничек-то надо бы», — ответил тот. В кармане были лишь ассигнации. Бестужев вынул пятирублевый билет, бросил его в шапку оторопевшего извозчика и пошел к дверям. Тот начал что-то кричать, побежал вслед, но Мишель не обратил внимания на его волнение — и зря…
Сбросив шубу, Бестужев с кивером в руках направился во внутренние покои дворца. Встречая знакомых флигель-адъютантов, камер-лакеев и гоф-фурьеров, он как ни в чем не бывало приветствовал их и, печатая шаг, шел дальше. Буквально все останавливались в полном недоумении: «Как? Он еще на свободе?»
И шепоток: «Бестужев, Бестужев» — шелестел ему вслед, заполняя коридоры и лестницы дворца. Проходя залу, где производилась смена караула, он увидел преображенцев, стоящих в три шеренги.
— Здорово, ребята! — бодро приветствовал он.
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — дружно гаркнули солдаты. Громкое приветствие караула заставило дежурного офицера вытянуться в струнку, когда Бестужев вошел в его комнату. Судя но лицу офицера, тот ожидал увидеть не менее, как генерала. Однако то, что сказал вошедший, бросило его в еще большую оторопь.
— Прошу доложить государю, что его хочет видеть штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка Михаил Бестужев!
— Бестужев? — переспросил офицер и вдруг опустился в кресло — столь неожиданно было появление одного из главных зачинщиков бунта, которого, сбившись с ног, тщетно ищет полиция. Офицер никак не мог обрести дар речи и мямлил нечто невразумительное. Но тут в комнату вошел полковник Преображенского полка Микулин.
— Господин штабс-капитан! Я вас арестую, пожалуйте вашу шпагу!
— Извините, господин полковник, что лишаю вас этого удовольствия, — я уже арестован.
— Кто же вас арестовал?
— Я сам. Видите, при мне нет шпаги.
В сопровождении конвойных полковник повел Бестужева на главную гауптвахту.
— Все это хорошо, — говорил он, — но ваше похвальное намерение добровольно сдаться в руки
