— Извините, пожалуйста, — простодушно вздохнул Бестужев и, чтобы замять дело, спросил, как Муравьев съездил в Петербург и Париж, как чувствует себя Екатерина Николаевна. Николай Николаевич рассказал, что после Петербурга поехал в австрийский городок на воды поправить здоровье, затем отбыл на юг Франции, где его ожидала Екатерина Николаевна.
Слушая Муравьева, Бестужев вспомнил романтическую историю его женитьбы. Он познакомился со своей будущей женой во Франции в 1845 году в доме ее родителей де Ришмон. Юная Катрин была чрезвычайно красива, умна и образованна. Узнав ее ближе, Муравьев убедился и в том, что у нее очень доброе сердце, спокойный, ровный характер. Вернувшись в Россию, он начал переписку, а затем сделал предложение. В конце 1846 года она приехала в Петербург, затем в Тулу, где Муравьев был генерал- губернатором.
Свадебные торжества не отличались пышностью — Муравьев был небогат, — но кое-что в них напоминало ритуал приезда прусских принцесс, выходящих замуж за великих князей, которые потом становились царями. Принятие православия, после чего Катрин де Ришмон стала Екатериной Николаевной Муравьевой, а затем венчание проходили в городе Богородицке Тульской губернии. В том же году Муравьева неожиданно для всех назначили генерал-губернатором Восточной Сибири.
Бестужев видел ее в Иркутске лишь мельком, но сразу же оценил достоинства супруги генерал- губернатора, вовсе не походившей на напыщенных дам великосветского общества. Детей у них не было, и Екатерина Николаевна зачастую сопровождала мужа в поездках в Верхнеудинск, Читу, Кяхту, а в 1849 году отважилась на далекое путешествие по Лене в Якутск, затем в Аян, на Камчатку, Сахалин, разделив с супругом все тяготы немыслимо далекого тяжелого пути.
Все это Бестужев вспомнил, слушая рассказ Муравьева о его поездке за границу, о встрече с прусским дипломатом Бисмарком и о том, как его неожиданно отозвали в Петербург. Там Муравьеву сообщили об известии Путятина, будто китайцы готовят порох против русских, из-за чего тот предложил блокировать устье Пейхо. Муравьев убедил министра иностранных дел Горчакова ни в коем случае не делать этого, так как китайцы готовятся к борьбе не против России, а против тайпинов и интервентов. Двадцать шестого апреля с началом ледохода Муравьев отплыл на специальном катере из Сретенска в Усть-Зею. Прибыв туда пятого мая вместе с архиепископом Иннокентием, приставом Пекинской духовной миссии Перовским и переводчиками Шишмаревым, Сычевским, он сел за составление текста договора о разграничении по Амуру.
Петр Николаевич Перовский — не просто священник миссии, да и миссия в Пекине не только духовная, но и дипломатическая, ведь она на протяжении многих лет фактически являлась посольством России в Китае. Почти все прежние и нынешние члены миссии, например отец Иакинф, Сычевский, Скачков и многие другие, прекрасно владеют восточными языками, глубоко изучили историю, быт, нравы Китая. А Муравьев хоть и не дипломат в обычном смысле слова, но хорошо знает историю дипломатии, имеет опыт ведения дел за границей. Так что нынешнюю делегацию возглавляет вовсе не дилетант в политике, а волевой, хорошо знающий нюансы внутренней и международной ситуации государственный деятель.
— Слушаю вас, Николай Николаевич, и думаю, как все-таки играет судьба! В училище колонновожатых ваш дядя сорок лет назад создал юношеское общество «Чока», которое хотело основать независимое свободное государство на Сахалине. И вот сейчас решается вопрос о границах на Дальнем Востоке, но это лишь часть того, что задумывалось в «Чоке»…
— Да и в вашем обществе, — обронил Муравьев.
— Границы границами. А что внутри? Какое государство, кто и как правит им? Мы вот судим о китайцах со своей православной колокольни. Многое кажется нам непонятным. А мы с их китайской стены тоже, наверное, кажемся им странными, нелепыми. Но слава богу, начинают понимать, что искать общий язык с нами в конце концов надо!
— И потому сейчас обсуждают проект трактата. А насчет того, что внутри границ, судить не мальчикам из «Чоки» и не юнцам, которые устроили мятеж в Петербурге…
— Простите, но тут вы не правы! — твердо сказал Бестужев. — Восстание подняли зрелые!
— Нет уж, увольте! Если не считать нескольких почтенных возрастом, то мятеж подняли двадцатилетние. И чем все окончилось? Сколько людей погибло! Сколько горя многим семействам, да и всей России! Вот что значат преждевременные меры! Торопить историю бесполезно.
Спорить Бестужев не стал — не стоит лезть на рожон. Он и так сказал много лишнего. Невольно вспомнив о погибшей рукописи, где он пытался ответить на это «зря и рано», он расстроился. Нет, надо обязательно восстановить воспоминания.
— Судя по донесениям, — продолжал Муравьев, — Ишань продолжает упорствовать в мелочах, но тем не менее дело дошло до сличения текстов на русском, маньчжурском и монгольском…
— И на монгольском языке текст?
— А как же! Воды Амура полнятся Ононом, Керуленом и другими реками Монголии. Как только подготовят тексты, я выеду на подписание договора…
«Не слишком ли уверен? — думал Бестужев. — Мало ли какой фокус выкинет Ишань?» Вспомнив о Путятине, которого не допустили ко двору, спросил, где он.
— Его отстранили от должности главы миссии, назначили командиром эскадры, — раздраженно сказал Муравьев. — Вот кто еще из племени торопыг. Дожил до седин, а поступает, как мальчишка. Почти год торчит в Китае, а чего добился? И зачем вообще выносить обсуждение границ в Пекин? Это надо решать как бы между прочим, в отдалении от дворца богдыхана…
Высказанное Бестужевым в прошлом году Муравьев усвоил настолько, что уже считал полностью своим и выдавал как откровение.
— Теперь представьте, — говорил Муравьев, — мы подпишем трактат, а Путятин, не зная этого, полезет снова с тем же. Тут богдыхан, используя нашу несогласованность, может опомниться и не утвердить договор. Ох, как нужна телеграфная связь!
На другой день курьер из Айгуна сообщил о том, что тексты трактата готовы, и Муравьев сразу же отплыл на «Амуре». Два следующих дая устьзейцы провели в томительном ожидании. И когда утром семнадцатого мая пароход показался из-за поворота, Бестужев по флагам расцвечивания на мачтах понял, что переговоры увенчались успехом. На подходе к Усть-Зее «Амур» огласил берега реки торжественным гудком и залпом бортовых орудий, возвестивших о большой победе русской дипломатии. Жители станицы тоже ответили выстрелами из ружей. Перепуганные птицы взметнулись вверх и долго кружились над весенней рекой, всполошенные непонятной им радостью людей.
Почти неделю Усть-Зея празднично бурлила. Восемнадцатого мая из Айгуна прибыла целая эскадра джонок во главе с Ишанем, Джерамингой и огромной свитой чиновников, среди которых Бестужев увидел и «почтаря» Юй Цзечина, и фунде-бошко Найбао. Два дня шли совместные торжества, а двадцать первого мая состоялась закладка храма Благовещенья Пресвятой Богородицы. Сотни людей собрались вокруг холма, на котором закладывалась церковь.
Богатырского телосложения и роста архиепископ Иннокентий внимательно оглядел толпу с небольшого возвышения и начал проповедь, в которой сказал, что разграничение по Амуру открыло не только древний водный путь, по которому шли первопроходцы, но и дорогу православной вере к землям, освоенным еще два столетия назад русскими казаками из Албазина и других мест. Начав довольно тихо, но внятно, отец Иннокентий поднял над головой большой крест и форсировал голос до могучего звучания:
— Еще молимся мы за державу Российскую, за процветание ея! Господи, помилуй, господи, помилуй и бла-гослови-и на-а-с!
Сколько гордости за державу Российскую, за простых русских мужиков, казаков-первопроходцев всколыхнул отец Иннокентий в душах людей!
Глянув вокруг затуманенными от волнения глазами, Бестужев увидел среди множества русских грузина Дадешкилиани, гиляка Позвейна, бурят Епифана Сычевского и Доржи Табунова, успевшего прибыть сюда со своей почтой, а чуть в отдалении стояли тунгусы, дауры, манегры, солоны и тоже шевелили губами, повторяя слова молитвы. И почему-то дрогнуло сердце Бестужева: ведь и они тоже —
