рассматривали «Новый Путь»:
Шестов не заражен кружковщиной, как многие тогда. Смотрим с ним очередную лиловую книжку «Нового Пути» (журнал мистиков-модернистов). Я со всем пылом пристрастия: «Только здесь сейчас и жизнь!» А он в ответ: «Так мы с вами думаем, а посмотрите у 'Нов. Пути' 5 тысяч подписчиков, а у 'Русского Богатства' — тридцать (цифры привожу примерно). Значит, другим нужно другое». Негодую. Довод от количества мне, конечно, неубедителен! Да, трезв он, но эта трезвость и эти его приятели в разных лагерях — не от глубокого ли равнодушия ко всему, что не сокровенная его тема? (Герцык, стр.104).
Как было указано, осенью 1903 г. Шестову пришлось вернуться в Киев. Оттуда он пишет Софье Гр.:
Вы, верно, уже сердитесь на меня, что я так долго не писал. Но в день получения Вашего письма пришла телеграмма из Киева: меня извещали, что отец заболел. Я в этот же день выехал в Россию — и до сих пор не успел придти в себя. Только 3–4 дня тому назад в болезни отца наступило прочное улучшение. Теперь можно будет, наконец, осмотреться и подумать о своих делах…
Вы ведь к первому декабря приедете? Скажите, нет ли у Вас желания прочесть что-либо в литературном артистическом обществе? Если есть охота, напишите сейчас, так как хлопоты о разрешении продолжаются 5–6 недель. К Вашему приезду можно было бы успеть исходатайствовать /…?/ разрешение. А наше общество очень нуждается в рефератах, и я, в качестве члена, который не уплатил своего взноса (10 рублей — Вы понимаете, что я не могу так скоро решиться на такую колоссальную затрату), считаю своей обязанностью по крайней мере способствовать его процветанию путем привлечения новых деятельных сил. Если хотите читать, повторяю, то напишите сейчас же. Ведь Вы в Киеве не слишком долго проживете — так нужно заблаговременно похлопотать. Кстати, не взялись бы Вы о Тургеневе прочитать? У нас предполагается Тургеневский вечер. Предложили мне — но я никогда в жизни не выступал перед публикой и на свои
ораторские способности совсем не надеюсь, почему и отказался. Если бы Вы согласились, было бы хорошо. (Киев, 1.11.1903).
Книга Шестова «Апофеоз беспочвенности» вышла в январе 1905 г. в издательстве «Общественная польза». Она состоит из предисловия и 168 афоризмов. К ней даны, как приложения, две статьи, написанные Шестовым в 1902 г. до отъезда за границу и опубликованные в 1903 г., о которых речь была ранее (см. стр.54). Эти статьи: «Власть идей» и «Юлий Цезарь Шекспира». «Статья эта обретает особенный интерес, — пишет Иванов-Разумник о второй из них, — при сопоставлении с первой книгой Шестова [ «Шекспир и его критик Брандес»] и первой его газетной статьей о Шекспире: три эти произведения на ту же тему отделены друг от друга значительными промежутками времени и отразили на себе эволюцию мировоззрения Л.Шестова» (Иванов-Разумник. О смысле жизни, стр. 165).
И.Корвин-Хорватский, Г.Ловцкий и Эрге рассказывают о впечатлении, произведенном в свое время в литературных кругах появлением «Апофеоза беспочвенности»:
Однажды, когда я уже значительно подрос и знал уже всего Пушкина, Толстого и Тургенева, к нам приехал поэт Минский. Мама очень заволновалась, т. к. мы ожидали также приезда Буренина и Бурнакина, которые только то и делали, что несправедливо травили этого возвышенного человека в «Новом Времени»… «Я вам привез нечто замечательное, — сказал Минский, целуя маме руку и невольно любуясь на ее красоту, — это книга Льва Шестова, философа, отрицающего философию». Облобызавшись с отцом, Минский достал из английского портфеля желтой кожи книгу, на которой было написано: Посвящается всем фи-
лософам по поводу их недомыслия!..[41] «В нашей философской литературе Шестов занимает своеобразное амплуа: философа, отрицающего философию, — сказал приехавший к нам поэт, потрясая желтой книгой Шестова. — По нынешним временам, когда живописцы отрицают рисунок и перспективу, композиторы — мелодию и гармонию, поэты — размер и рифму, почему бы не существовать философу, отрицающему разум? В сущности, все прославленные философы за последние сто лет только и делали, что отрицали примат разума — Шопенгауер во имя воли, Гартман — во имя бессознательного, Нитше — во имя инстинкта, Бергсон — во имя интуиции, американские прагматисты — во имя религиозного опыта. Но, борясь с рационализмом во имя какого-то другого начала, каждый из этих философов создавал на месте прежней метафизики свою собственную систему. Шестов ничего не создает! Он с большим мужеством и, нужно сказать, с большим талантом нападает на бедных философов… Шестов не лукавит, он предельно искренен и сам-то владеет словом в совершенстве и обладает разумом обоюдно-отточенным! У Шестова всегда фейерверк мыслей, но он пользуется разумом, чтобы побороть разум! Разум разум попрал! Вы назовете такую деятельность внутренне противоречивой? — Шестов ответит вам, что это и есть беспочвенность и с улыбкой пройдет мимо»… А.Ф.Кони важно заметил: «Сознаюсь, я не совсем постигаю, чего собственно добивается Шестов, нападая на науку за ее обобщающие методы». Все стали обсуждать с азартом книгу Шестова… Но больше всех слушал, как завороженный, Боря Пастернак. Он мне шепнул, расширяя свои прекрасные глаза: «Тебе не понять этого! А я весь дрожу!»… Все глядели на Минского, все слушали его воркующий голос и с почтением глядели на книгу Шестова, которую Минский держал в руках. Далее Минский стал читать язвительную книгу Шестова… Неожиданно прибыли в экипаже с вокзала А.А.Бурнакин и В.В.Розанов, они тотчас приняли участие в обсуждениях и спорах о книге Шестова. (И.Корвин-Хорватский. Голубой дым. — «Русское Воскресение», Париж, 23.07.1960).
В то время, когда русская интеллигенция в преобладающем большинстве была под влиянием, охватившим всех, материалистической интерпретации жизни, «Апофеоз беспочвенности» произвел впечатление разорвавшейся бомбы в русской литературе. Легкомысленные молодые люди грозили своим родителям: «Буду развратничать и читать Шестова». Известный защитник в процессе Бейлиса О.Гру- зенберг говорил, что у автора опыта адогматической философии «кислотный ум». Даже друзья Льва Ис. говорили: «Мы этого от Вас не ожидали». Один из очень видных русских писателей сказал Шестову: «Я бы понял Вас, если бы Ваши книги появились хронологически в обратном порядке — сперва 'Апофеоз беспочвенности', потом 'Достоевский и Нитше', а за ними 'Шекспир и его критик Брандес'»; да и до сих пор почти все критики и писатели так думают. (Ловцкий, стр.8).
Я хорошо помню, как мой отец Николай Абрамович Гринберг, ровесник и друг детства Льва Исааковича (оба родились в Киеве в 1866 г.), с досадой повторял: «Совершенно ничего нельзя понять из того, что пишет теперь милый Лева». Возмущению не было конца в московском обществе после выступления Шестова (в 1905-м или 1906-м году[42]) на каком-то вечере в Литературно-Художественном Кружке, когда он прочел свои парадоксальные афоризмы из «Апофеоза беспочвенности»… Бунт Шестова против разума и морали был непонятен и неприятен для его поколения, до такой степени оно было «в плену у научности». Шестов ближе нам, людям призывного возраста Первой мировой войны. У нас в гимназии был кружок, где был настоящий культ этого писателя. (Эрге[43], 1958, стр.251).
Из рассказа Корвина видно, что Минский проявил большой интерес к книге Шестова. Сам же Шестов Минского недолюбливал и не раз отзывался о нем пренебрежительно (см. стр.24–25 и 221). Любопытно заметить, что и Эрге, и Корвин, вспоминая через несколько десятков лет о том, какое впечатление произвела только что вышедшая тогда книга Шестова, передают массу живых деталей и подробностей. Это, безусловно, свидетельствует о том, что интерес к книге был огромным и обсуждения ее весьма горячими.
Герцык тоже вспоминает о выступлении Шестова в Московском литературно-художественном кружке, вероятно, о том же, которое описывает Эрге. Вот ее рассказ:
Как-то пригласили его в Москву прочесть отрывки из новой книги в литературно-художественном кружке. Он доверчиво приехал, не зная даже, кто устроители и какова публика. Я, внутренне морщась, сопровождала его в эти залы, устланные коврами, куда между двумя робберами заглядывают циники, присяжные поверенные и сытые коммерсанты, да шмыгают женщины в модных бесформенных мешках. Едва ли десять человек среди публики знали его книги и его идеи. Недаром один оппонент — пожилой bon-vivant, в конце прений заявил, что он совершенно согласен с докладчиком и тоже считает, что нужно срывать цветы удовольствия. Такой бледный, наивный, из далека-далека пришедший, стоял Лев Исаакович. Но едва он начал читать — откуда эта мощь акцента и голос, вдруг зазвучавший глубоко и звучно. (Герцык, стр.104).
