Во время пасхальных каникул Таня прочла статью Шестова «Откровения смерти. Последние произведения Л.Н.Толстого» («Современные Записки» № 1 и 2). Она пишет Шестову в Женеву:
Вчера прочла твою статью, правда продолжение, но ничего, быстро схватила нить. Давно я уже так не увлекалась чтением, все ушло куда-то далеко, хотелось идти только в одном направлении, но мне одной трудно, а статья кончилась, так не хотелось, чтобы она кончалась, потому что нельзя было остановиться, но я понимаю, что дальше надо идти одному, а кто не может остается стоять перед закрытой стеной и не видит отверстия, которое может быть где-нибудь и существует. Я хочу искать, но сейчас нельзя, нужно делать то «дело», которое делал Ив. Ильич всю жизнь и которое привело к чему? Но нужно. А зачем нужно и почему, не знаю, почему нельзя начать с того, что важнее всего. (Гренобль, 22.03,1921).
По поводу той же статьи Шестов пишет дочерям:
Бог даст, все как-нибудь устроится — при энергии всегда можно пробиться…
Теперь о моей статье[93]. Ведь это откровение смерти. Толстой прежде написал «Войну и мир», а потом «Хозяина и работника» и «Смерть Ивана Ильича» и остальные свои маленькие вещи. Этого забывать не нужно. Т. е. не нужно думать, что откровения только от смерти. Смерть — величайшая тайна и величайшая загадка: недаром так вдохновляла философов, художников, святых. Но не меньшая тайна и не меньшая загадка — и жизнь. И в сущности только тот может постигнуть или, вернее, приблизиться к тайне смерти, кто прошел через жизнь. Если бы Толстой не написал «Войну и мир», он не написал бы и своих последних произведений. Наш разум направлен самой природой к «действию» и действием вовсе пренебрегать не нужно. Только тот может не праздно бездействовать, кто прежде действовал. Поэтому было бы большой ошибкой из «откровений смерти» выводить правила для жизни. Вся сущность в том, чтобы не выводить. Т. е. уметь брать жизнь целиком, вместе со всеми ее непримиримыми противоречиями. Иван Ильич в смертный час осуждает свою прошлую жизнь, но это не значит, что та жизнь была целиком негодной. Когда ребенок подрастает, он уже не тянется к материнской груди, но было бы неестественно, если бы он всегда отвращался от груди матери. Когда мы взбираемся по лестнице, мы, переходя на высшую ступень, становимся спиной к низшей — но ведь прежде низшая была впереди нас. Этого забывать не нужно — иначе получится как раз обратное тому, что должно было бы получиться. Т. е. не полное, живое знание, а урезанное, отвлеченное. Оно так отчасти и бывало с Толстым, когда он в своих так называемых «философских» произведениях хотел представить всю жизнь как бы вытекающей из одного принципа, который он назвал «добром». Это — неверно. Т. е. люди, — на своем человеческом языке не умеют так объединять все, что они переживают, чтобы это выразилось в одном слове или понятии. Трудное, большое искусство уберечься от односторонности, к которой нас влечет невольно наш язык и даже воспитанная на языке наша мысль. Оттого нельзя ограничиваться одним писателем. Нужно всегда иметь глаза открытыми. Есть смерть и ее ужасы. Есть жизнь — и ее красоты. Вспомните, что мы видели в Афинах, вспомните Средиземное море, вспомните, что вы в экскурсиях видели. Или в Лувре. Красота есть тоже источник откровения. И даже откровение смерти есть в последнем счете, искание за видимыми ужасами разложения и конца невидимых начал новой красоты. Правда, художник часто так погружается в тревогу бытия, что не успевает даже в лучшем своем произведении договорить или досмотреть все. Но у Толстого, как у Платона и Плотина, мысль о смерти всегда сопровождалась особенным чувством, чем-то вроде сознания, что впереди ужасы, на за спиною вырастают крылья. Вероятно, в таком роде что-то с гусеницей происходит, когда она прогрызает свой кокон. Оттого и грызет, что крылья выросли. Так что ни Толстого, ни Плотина, ни Платона не следует понимать в том смысле, что они нас зовут забыть о жизни. Конечно, тот, кто знал состояние Ивана Ильича, иначе о многом суднт, чем другие. Но от жизни не отворачивается. Скорее научается видеть многое ценное в том, что казалось прежде безразличным.
Прежде карты и комфорт казались Ивану Ильичу верхом возможных достижений, а повышение по службе и квартира как у «всех» идеалом общественного положения. Он не вндел солнца и неба, он ничего не видал в жизни хотя все и было перед глазами. И когда пришла смерть он вдруг понял, что ничего не видел, точно ничего и не было, кроме винта, повышений по службе и удобств. Все, что он видел настоящего — он видел в детстве и ранней молодости, а потом забыл, уж всю энергию тратил на то только, чтоб не быть собой, а быть «как все». Стало быть, откровение смерти — не есть отрицание жизни, а наоборот, скорее утверждение — только утверждение не той обычной «мышьей беготни», на которую люди разменивают себя. (Дочерям, Женева, 13.04.1921).
Статья «Откровения смерти» впоследствии вошла в книгу Шестова «На весах Иова» под заглавием «На страшном суде». Письма Шестова от 21.07.1920, 3.08.1920, 14.01.1921 и 13.04.1921 были опубликованы 27 февраля 1969 г. в парижской еженедельной газете «Русская Мысль». Письмо от 13 апреля 1921 г. было впоследствии включено во второе русское, во второе английское и во французское издание книги Шестова «На весах Иова».
Вскоре после своего приезда в Женеву Шестовы убедились, что там семье нельзя будет оставаться, и решили поселиться в Париже. Уже осенью 1920 г. Анна Ел. поехала туда с надеждой наладить себе практику (ей это не удалось), а сам Шестов остался в Женеве заниматься и прожил там до весны 1921 года, окруженный любовью и заботами Ловцких (см. письмо Анны Ел. к Фане от 23.05.1921, стр.216). Несмотря на неприятности с издательствами и на трудности, связанные с улаживанием финансов семьи, год, проведенный у Ловцких, был для Шестова отдыхом после страшных революционных лет и передышкой между этими годами и последующими, тоже нелегкими, когда ему предстояло проложить себе дорогу во Франции.
Вероятно, 23 или 24 апреля 1921 г. Шестов поехал в Париж. Там он временно остановился у Балаховских, у которых была большая квартира (1 ruedeTAlboni, Paris16). Примерно 20 мая он с женой переехал в Кламар, где она нашла недорогую меблированную квартиру (27bisrueCon- dorcet), в которой они временно поселились, подыскивая для семьи постоянную квартиру в Париже. В конце лета из Гренобля в Кламар приехали дочери, которые должны были продолжать учение в Париже, в Сорбонне.
В течение четырех недель, проведенных в Париже, Шестов проявил большую активность. Через два или три
дня после приезда он уже побывал в редакции «Современных Записок». Затем повидался с Мережковским, Буниным и 3 мая был на собрании Религиозно-философского общества. Он пишет об этом Ловцким в Женеву[94]:
Вчера, наконец, поймал в редакции Вишняка. Фондамин- ский еще не приехал, но сегодня приезжает, придется еще раз к нему идти. Статья твоя о Римск. [Римском-Корса- кове] пойдет в 5-й книжке, ее уже почти всю набрали. А о Берге.' — плохо, кажется. Прочел один и находит, что и очень трудно и очень она большая. Ему, представь себе, нравится больше вторая половина, но, конечно, ее нельзя печатать. Так что на нее надежда небольшая. Вишняк говорит, что и так читатели ругаются, что трудно (особенно на меня жалуются). Даже письма приходят с жалобами. О дальнейших статьях поговорю с Фондамин- ским, когда он приедет… Анна сейчас немного лучше себя чувствует. Но жила она ужасно. Представьте себе, что она ухитрилась не проживать, живя в Париже, даже того, что ей полагалось — все копила деньги. И она и дети помешались на том, что, может быть, если они будут тратить, мне придется бросить свою работу… Главное беготня одолевает. Нужно было всех повидать, у всех побывать. Сегодня иду завтракать к м-м Пети. У нее будет доктор Манухин, недавно приехавший из Петербурга. И еще нужно к коллегам идти: Бунину и другим. Не то, что в Женеве: Як. Сам. и Барановы[95] — и конец. [27.04.1921].
Все бегаю и никак не соберусь настоящее письмо написать. И все, к тому ужасно неопределенное. Все ходишь, ходишь, налаживаешь, но скоро сказка сказывается, а дело нескоро делается. Принимают, меня-хорошо, и вообще я думаю, что кой-что удастся сделать. Во всяком случае, больше, чем в Женеве. Очевидно, через Винавера и др. можно будет с Гессеном связаться и т. п. Когда выяснится больше и когда беготня кончится, напишу обстоятельнее… Сегодня вечером буду на заседании рел. фил. общества — я уже с Мережковским и Буниным виделся. Встретились очень дружески. Сегодня остальных увижу. Может быть, буду читать публичную лекцию. И наверное буду читать доклад в рел. фил. обществе. Словом, насчет agirхоть отбавляй. (3.05.1921).
Мои собственные дела в неопределенном положении. Встречают все очень хорошо и очень сочувственно. Больше всех сможет сделать Винавер. Я у него был уже. Но хотя он был болен и лежал в постели, он со мной разговаривал больше 2-х часов. Все разные проекты. Трудно сказать, выйдет ли что-
