отвратительное стремление к полному сепаратизму, черта болезненная и, кажется, неискоренимая...
Ну да, после прогона 'Розы и Креста' Дина снова меня полюбила, но опять-таки не навсегда, не до конца дней...
...- Нельзя же теперь такое писать, - убежденно сказала хозяйка.
- Почему нельзя? - спросил я.
- Я пробовала, но пришла эта дама и попросила вычеркнуть...
- Позвольте, Нина Флориановна, - растерялся я, - что за дама вас наставляла?
- Я уж не помню, как ее звали, сказала, что из музея Блока, она велела вычеркнуть все такое, и мне ничего не оставалось...
- Нина Флориановна, - сказал я со всей убедительностью, на которую был способен, - забудем про даму, откуда бы она ни приходила!.. С вашего позволения, я включу эту бандуру, - я показал на магнитофон, - и вы расскажете все, что она просила вычеркнуть.
Речь шла о Блоке, с которым ровесница века и актриса Больдрамта Нина Флориановна Лежен работала все его последнее время...
Знакомы мы были давно, потому что прежде она изредка захаживала в театр, поддерживая связи с уцелевшими сослуживцами, особенно с Сергеем Сергеевичем Карновичем-Валуа, старейшиной нашей гримерки. А сегодня я навестил Нину Флориановну в Доме ветеранов сцены на Петровском проспекте, 13...
В ДВС имени М.Г. Савиной Нина Флориановна переехала уже из отдельной квартиры, но, прежде чем получить отдельную, много лет прожила в огромной коммуналке на Лиговке, 21 б, пятый этаж без лифта, с семью соседними квартиросъемщиками. В длинном коридоре плавно накручивали цифирь восемь электросчетчиков, в туалете и ванной один за другим щелкали восемь и восемь шестнадцать выключателей, а в общей кухне на восемь столов и тумбочек вспыхивали открытые конфликты, которые удавалось погасить только ей.
Нина Флориановна вплывала в эпицентр боевых действий в своем излюбленном халате с цветами и узорами, перепоясанном широким и плотным бордовым кушаком, и глубоким проникающим голосом восстанавливала порядок и справедливость.
Нужно сказать, что в Больдрамте после смерти Блока Нина Флориановна задержалась до первой высылки мужа, потом поработала в провинции и всю оставшуюся творческую жизнь провела в Александринке, пользуясь заслуженным авторитетом и здесь.
Когда в годы террора исчезал особенно дорогой человек, она шла просить о нем 'депутата Балтики', народного артиста Советского Союза Николая Константиновича Черкасова.
- Нина, - строго спрашивал он, - ты за него ручаешься?
- Коля, как за саму себя, - отвечала она, приложив к груди свои правдивые руки.
Вернувшись из лагерей, артист Вальяно поведал, как его пытал следователь активист художественной самодеятельности. Этот драмкружковец завидовал арестованному профессионалу и на много часов запирал его в платяной шкаф. Потом, с помощью подручных, он переворачивал шкаф вместе с подследственным вниз головой и снова несколько часов держал взаперти. В лагерях несчастному обломали руки и ноги, он еле выжил и еле выкарабкался, но в день смерти Сталина Вальяно плакал на доброй груди Лежен, уверяя ее навзрыд:
- Нинка, он ничего не знал, от него все скрывали, Нинка!..
- Дурак ты, Колька, - отвечала она, - мало тебя в шкафу держали! - и добавляла другие слова, малоизвестные ее французским предкам.
Больше года в коммуналке по Лиговке, 21 б, с Н.Ф. Лежен соседствовал добрый друг БДТ журналист Лева Сидоровский, написавший для наших 'капустников' тьму смешных реприз и куплетов. Он был холост, любознателен и часто разговаривал с ней о жизни. Как-то, вознесясь над всеми коммунальными девушками и их бесчисленными ухажерами, Нина Флориановна сказала ему:
- У меня было всего три любовника, но это были Блок, Горький и Борисов Александр Федорович...
Возможно, в этом заявлении, которое произвело сильное впечатление не только на Леву, было некоторое преувеличение или, скажем, вольная трактовка действительных отношений с названными мужчинами, но слово - не воробей, и, стало быть, у Нины Флориановны имелись если не внешние, то внутренние или воображаемые обстоятельства для того, чтобы это сказать...
Я имею в виду не всех троих, а интересующего нас в данном случае основоположника БДТ Александра Александровича Блока...
И вот хозяйка упомянула о вычеркиваниях, а Р. попросил разрешения включить принесенный с собой магнитофон 'Вега'. Встреча происходила за три года до поездки на японские острова, когда, приобретя радиотехнику, театр, по словам Вадима Медведева, 'сильно озвучился'. И допотопная 'Вега', находящаяся на балансе БДТ, понадобилась Р. по той простой причине, что у него еще не было собственной звукозаписывающей аппаратуры.
Ни мини-системы 'Хитачи', состоящей из четырех поставленных друг на друга блоков: автоматического проигрывателя с прозрачной крышкой, оберегающей пластинку от пыли, приемника, усилителя и двухкассетного магнитофона с двумя стереофоническими колонками...
Ни даренного фирмой изящного переносного приемника 'Саньё' с белой панелью, встроенным микрофоном и монокассетником...
Ни карманного 'малыша', или 'Сонечки', как я, в зависимости от настроения, называл миниатюрный профессиональный диктофон 'Сони', по размерам и форме напоминающий карманную записную книжку в кожаном футлярчике, купленный за тридцать тысяч у того же Ежика...
- А почему у меня нет такого? - строго спросила Дина Шварц, увидев у меня еще не испорченную 'Сонечку'. - Откуда это у вас, Володя?
- Из Японии, - вяло объяснил Р.
- А-а-а, - понимающе сказала Дина. - Подарок фирмы?
- Подарок судьбы, Диночка, - сказал он. - Это я сам купил...
Р. было неловко: рядом с 'неозвученной' Диной он чувствовал себя магнатом аудиотехники. Конечно, гастролеры скинулись ей на подарки, привезли сувениры, но ощущение глубокой несправедливости не проходило: к моменту волшебной поездки на острова именно Дина оказалась невыездной.
Товстоногов не поленился заказать пропуск в обком и спросил там напрямик кого-то отвечающего:
- Почему вы не пускаете в Японию моего завлита? Она мне нужна.
Ответ был такой:
- Потому что она плохо воспитывает свою дочь.
Стихи Лены Шварц, не печатавшиеся у нас, стали к этому времени печатать за границей и, в отместку за 'неподведомственность' Лены, органы не пустили в Японию ее ведомственную мать.
Дина Морисовна Шварц отличалась от других завлитов тем, что ее дивная слитность со своим театром была беспредельна, а личная преданность Товстоногову - беспримерна. Оба эти свойства могли показаться со стороны чрезмерными и даже анекдотическими. Но именно они объяснили театральному миру сущность редчайшего призвания 'завлит' и сделали Дину человеком-легендой.
Почти все свое время она проводила на Фонтанке, не пропуская Гогиных репетиций, куря с ним наперегонки, записывая его руководящие указания, бессмертные реплики, актерские штучки и шуточки, подавая женские советы, виртуозно ассистируя рабочему процессу и провоцируя Гогины творческие порывы. Весь этот материал впоследствии претворялся ею в необходимые будущим исследователям книги и сборники.
Оказавшись у себя, Дина принималась терзать нервный телефон, выясняя все необходимое обо всем и обо всех. Она хранила страшные тайны, допускала полезные утечки, ласкала лестным вниманием драматургов, строила дипломатические, дружеские и прочие отношения с газетами, журналами и критиками, враждовала с оппонентами, жаловалась на усталость и никогда не уставала. Она отдавалась делу вся и без остатка и, подчиняя жизнь божественной сверхзадаче, днем и ночью вдохновенно лепила рукотворный миф о Великом Театре.
В ее маленький прокуренный кабинетик у лестницы, перед входом на галерею бельэтажа, вблизи от
