То есть сначала мы репетировали 'Фиесту' в театре и даже показали прогон Гоге, но Гога по каким-то важным для него причинам этой работы не принял, и тогда Сереже пришлось искать реванша на телевидении...
Роль Билла Гортона на редкость совпадала с его главным человеческим свойством: быть честным, стойким и никогда не падать духом, о чем он и просил всех нас, и прежде всего огорченного Сергея.
И до последнего времени это Грише удавалось.
Несмотря ни на что...
Даже в те черные времена, когда многие падали духом, потому что партия громила космополитов. И Центральный театр Советской Армии, в котором работал Гриша, громил безродных космополитов. И сводный хор погромщиков изо всех творческих сил дружно мочил своего собственного космополита.
Тогда, на общем собранье раздался одинокий голос Гая, который сказал:
- Это - несправедливо. И это - неправда. Наш завлит Борщаговский вовсе не портит советские пьесы. А часто даже спасает. Наш завлит бескорыстно спасает плохие пьесы бездарных драматургов!..
И привел примеры...
Тут-то все и случилось.
Тут-то все собранье развернулось против Гриши, и его вместе с Борщаговским как безродных космополитов исключили из партии и прогнали из театра...
К сведению тех, кто уже и еще не знает.
'Космополиты', по тем временам, значило - евреи; их-то тогда и громили.
И некоторых - до смерти.
В конце сороковых - начале пятидесятых годов прошлого века, когда Гришу Гая изгнали из военного театра, 'космополитов' громила вся страна во главе с обкомгоркомрайкомами и Центркомом. Громила громко и открыто.
А в начале восьмидесятых, когда Гай служил в Большом драматическом, а нас со Стржельчиком вызывал товарищ Барабанщиков, партия, в соответствии с духом нового времени, поступила гораздо хитрее и создала как бы общественный Комитет по борьбе якобы с сионизмом, заставив советских евреев самих себя громить. И не громко, а под сурдинку. В этом и заключались партийная хитрость и творческое развитие сталинской национальной политики в новых международных условиях.
Так вот, даже и тогда, когда его выгнали из центрального армейского театра, Гриша не упал духом, а, походив по Москве безработным и убедившись, что другие театры его принимать боятся, собрался ехать на самый Дальний Восток...
И надо же так случиться, что тут на улице Горького ему встретился космополит Борщаговский, а мимо как раз проходил Товстоногов.
И космополит Борщаговский познакомил космополита Гая с режиссером проверенной ориентации Товстоноговым, который спешил на вокзал.
А Гога знал, что случилось с Гришей, знал, что Гриша - в опале. Но он не побоялся поступить как захотелось и, повинуясь порыву души, сказал опальному Грише:
- Я еду в Ленинград принимать молодежный театр. Хотите со мной?
- Хочу, - сказал Гай, и они подружились...
Такова правдивая легенда и легендарная правда.
Возможно, в моем пересказе есть и неточности. Может быть, Гогу с Гришей познакомил не Борщаговский, а кто-то другой. И может быть, молодой Мастер направлялся еще не на вокзал, а в другое место. Более того, у автора есть разноречивая информация о том, что Товстоногов и Гай познакомились то ли в Тифлисе, то ли в Москве, однако, еще до войны. Но он просил бы уважаемого товарища Борщаговского и других знающих товарищей не вносить разрушительных уточнений.
Потому что ему кажется, что так лучше...
Приехав в Ленинград, Гога и Гриша начали с общаги 'Ленкома', и радость совместного восхождения заполнила их краткие сутки и круглые сезоны. Это было время веселой бедности, и Гай с улыбкой упоминал случай, когда обе семьи были поглощены то ли штопкой, то ли латаньем единственных Гогиных штанов. Соль рассказа была, очевидно, в том, что родство душ было тогда для них много дороже любых признаков внешнего благополучия.
В 'Ленкоме' Георгий жаловал Григория, и они дружно получили Сталинскую премию не то за спектакль 'Из искры', где Лебедев играл Сталина, а Гай грузинского работягу по имени Элишуки, не то за 'Репортаж с петлей на шее' Фучика, где Грише досталась роль тюремного надзирателя Колинского.
Или Георгий получил тогда две премии за оба спектакля, а Женя Лебедев с Гришей по одной?.. Важно, что все трое стали сталинскими лауреатами, и, как мне кажется, все трое надеялись, что это - только начало...
Кроме грузина и чеха Гай сыграл еще украинца, узбека и несколько лиц других национальностей, и это, безусловно, доказывало, что он - никакой не 'космополит', а, наоборот, пропагандист и агитатор дружбы братских народов.
Особенно приятно было узнать, что Гриша исполнил роль героя пьесы Абдуллы Каххара 'Шелковое сюзанэ' по имени Дехканбай, а Гога за эту, очевидно, выдающуюся постановку, был удостоен звания 'Заслуженный деятель искусств Узбекской ССР'.
Однако, приняв БДТ, Георгий Александрович не тотчас позвал за собой Гая, а когда все-таки позвал или принял в расчет Гришино стремление, то уже на вторые, а не на первые роли, о чем, судя по некоторым свидетельствам, его и предупредил. То есть речь шла об укреплении вторых ролей в БДТ артистом первого положения из 'Ленкома', и ему самому предстояло решить, согласен он на новые условия или нет.
Пожалуй, это и был для Гриши первый удар. Попробуй-ка сделать такой выбор: остаться одному в обезглавленном 'Ленкоме' или продолжить совместную с Гогой творческую жизнь, но уже на втором плане...
И Григорий снова присягнул на верность Георгию, приняв его условия и стараясь не падать духом...
'Дорогой Георгий Александрович!' - писал из больницы Гай...
По чуткому стечению благосклонных обстоятельств на теплоходе 'Хабаровск', отчалившем наконец от советского порта Находка, с нами плыла балетная труппа Большого театра, и вряд ли мне удастся передать через годы, какое блаженное томление заключалось в том, чтобы, опершись на палубные перила, отважно говорить с легконогой Ниной и длинношеей Людмилой о дивных беглецах Рудольфе и Мише, об элевации и поддержках, о звездных прорывах на авансцену и разумной привычке стоять 'у воды', то есть прочно держаться в спасительной тени кордебалета...
Задавая виноватые вопросы, я узнавал от Люды и Нины о судьбе их прекрасных товарок - безвозвратно потерянной мною Ольги и до конца дней дорогой Жени, которые, слава Богу, еще танцуют, но живут другой жизнью и, может быть, помнят, может быть, помнят меня...
Мы говорим, как будто танцуем; на плавной палубе некуда деться от тайной любви к морской свободе и женщинам-птицам. Их, конечно, бдительно охраняют, но мы охранникам не опасны; мы не знаем балетного эсперанто, и что с нас взять, почти безъязыких?
Если в будущем у меня станет отваги, я погублю актерскую карьеру и покаянным отщепенцем сяду за письменный стол, чтобы подробно и безнадежно вспоминать своих ненаглядных, и посылать им поздние поклоны, и благодарить закулисное небо за то, что радость меня не миновала...
А пока... Пока я плыву по Японскому морю, и до меня тихо доходит: вот как живут неведомые миллионеры и заграничные аристократы, проводя свое драгоценное время на палубах белых пароходов и небрежно роняя слова в мировое пространство...
А тут еще крахмальные официанты в кают-компании за обедом, и карты меню, и сверкающие приборы, и луковые супы, и авокадо, и музыка сладкого свойства, и взгляды балетных наяд и обалденных русалок...
Здесь же, на палубе, возникла и обнаружилась еще одна ниточка нашего сюжета, сотканная чистой воды случайностью, ибо чем еще я могу объяснить беспечное знакомство нашего маэстро Семена Ефимовича Розенцвейга с тремя молоденькими японками, возвращавшимися на древнюю родину из дикой Европы.
Палубная жизнь призывала пассажиров не только к пассивному сибаритству, но еще к подвижным
