по карате — и пилот авиалинии, при всех регалиях — Уоллес Э. Райс.
— Просто будьте естественными, — сказала мисс Древ, — и, конечно, откровенными. Мы начисляем очки по обоснованности ваших ответов, и это, разумеется, измеряется полиграфом.
— Какого еще полиграфа? — спросил пилот авиалинии.
— Полиграф измеряет обоснованность ваших ответов, — ответила мисс Древ, и губы ее засияли белым. — Как же еще нам узнать, если вы…
— Врем? — предположил Уоллес Э. Райс.
Соискателей подключили к машине, а машину — к большому светящемуся табло, висевшему у них над головами. Конферансье, как без удовольствия заметил Питерсон, напоминал Президента и выглядел отнюдь не дружелюбным.
Программа началась с Артура Пика. Артур Пик поднялся в своей белой пижаме и показал сеанс карате, в ходе которого сломал три полудюймовые сосновые доски одним пинком босой левой ноги. Затем рассказал, как обезоружил бандита поздно вечером в «А-и-П», где работал помощником менеджера, — маневром, который назвал «тресь-чун», и показал на конферансье.
— Как вам это нравится? — залился трелями конферансье. — Это просто что-то, или как? Публика?
Публика ответила восторгом, а Пик скромно стоял, заложив руки за спину.
— А теперь, — сказал конферансье, — давайте сыграем в «Кто я?». И вот перед вами ваш ведущий — Билл Лиммон!
Нет, не похож он на Президента, решил Питерсон.
— Артур, — сказал Билл Лиммон, — за двадцать долларов: вы любите свою маму?
— Да, — ответил Артур Пик, — конечно. Звякнул колокол, табло замигало, и публика завопила.
— Он врет! — закричал конферансье, — врет! врет! врет!
— Артур, — произнес Билл Лиммон, поглядывая на свои карточки с текстом, — полиграф показывает, что обоснованность вашего ответа… сомнительна. Не хотите ли попытаться снова? Давайте еще разок?
— Вы с ума сошли, — сказал Артур Пик. — Конечно, я люблю свою маму.
Он шарил рукой под пижамой, нащупывая носовой платочек.
— Ваша мама смотрит сегодня эту передачу, Артур?
— Да, Билл, смотрит.
— Сколько вы уже изучаете карате?
— Два года, Билл.
— И кто платил за уроки?
Артур Пик замялся. После чего сказал:
— Моя мама, Билл.
— Они были недешевые, правда, Артур?
— Да, Билл, недешевые.
— Насколько недешевые?
— Пять долларов в час.
— Ваша мама не зарабатывает столько денег, не так ли, Артур?
— Нет, Билл, не зарабатывает.
— Артур, а чем ваша мама зарабатывает на жизнь?
— Она швейная работница, Билл. В швейном районе.
— И сколько она там уже работает?
— Всю жизнь, я думаю. С тех пор, как мой старик умер.
— И много денег она не зарабатывает, как вы сказали.
— Нет. Но она сама хотела платить за уроки. Настаивала на этом.
Билл Лиммон сказал:
— Она хотела, чтобы ее сын умел ломать доски ногами?
Печень Питерсона скакнула, а на табло огромными сияющими белыми буквами высветилось: НЕВЕРИЕ. Пилота Уоллеса Э. Раиса подвели к признанию, что в авиарейсе Омаха-Майами его поймали со стюардессой на коленях и в его капитанской фуражке: бортмеханик сделал моментальный снимок «Поляроидом», и после девятнадцати лет безупречной службы его, Уоллеса Э. Райса, вынудили уйти в отставку.
— Это было совершенно безопасно, — сказал Уоллес Э. Райс, — вы не понимаете, автопилот может управлять этим самолетом гораздо лучше меня.
Далее он признался, что всю жизнь испытывал невыносимый зуд по стюардессам, главным образом связанный, по его словам, с тем, как полы их форменных курточек доходят лишь до самого верха бедер, а его собственный мундир с тремя золотыми полосками на рукаве темнеет от пота, пока не становится совершенно черным.
Я был не прав, подумал Питерсон, мир абсурден. Абсурд наказывает меня за то, что я в него не верю. Я подтверждаю абсурд. С другой стороны, сам абсурд абсурден. И не успел ведущий задать первый вопрос, Питерсон заговорил.
— Вчера, — сказал Питерсон телевизионной аудитории, — в пишущей машинке, выставленной перед салоном «Оливетти» на Пятой авеню, я нашел рецепт Супа из Десяти Ингредиентов, включавших в себя камень из жабьей головы. И пока я в изумлении стоял там, милая старушенция налепила на рукав моего лучшего костюма от «Хаспела» маленькую голубую наклейку, гласившую: ЭТА ЛИЧНОСТЬ ЗАМЕШАНА В КОММУНИСТИЧЕСКОМ ЗАГОВОРЕ ПО ЗАХВАТУ МИРОВОГО ГОСПОДСТВА ВО ВСЕМ МИРЕ. По пути домой я миновал вывеску с десятифутовыми буквами ОБУВЬ ТРУСА и услышал, как человек распевает жутким голосом «Золотые сережки», а прошлой ночью мне снилось, что у нас дома на Мясной улице перестрелка, и моя мама втолкнула меня в чулан, чтобы я не попал под огонь.
Конферансье замахал помрежу, чтобы Питерсона выключили, но Питерсон не затыкался.
— Вот в таком мире, — говорил он, — абсурдном, если угодно, тем не менее вокруг нас цветут и обостряются возможности и всегда есть шанс начать заново. Я незначительный художник, и мой галерист даже не хочет выставлять мои работы, если без них можно обойтись, но незначителен тот, кто незначительно поступает, и молния еще может ударить. Не примиряйтесь. Выключите свои телевизоры, — сказал Питерсон, — обналичьте страховку жизни, пуститесь в безмозглый оптимизм. Ходите по девушкам в сумерках. Играйте на гитаре. Как вы можете отчуждаться, если еще и не связались? Открутите мысль назад и вспомните, как это было.
Помреж размахивал перед Питерсоном большим куском картона, на котором было написано что-то угрожающее, но Питерсон его игнорировал, сосредоточившись на камере с красной лампочкой. Огонек все время перескакивал с одной камеры на другую, чтобы сбить Питерсона с толку, но Питерсон огонек перехитрил и следовал за ним, куда бы тот ни прыгнул.
— Моя мама была девственницей королевских кровей, — говорил Питерсон, — а папа золотым дождем. Детство мое было буколическим, энергическим и богатым переживаниями, закалившими мой характер. Юношей я был благороден разумом, бесконечен способностями, формой выразителен и похвален, а уж в способности схватывать…
Питерсон все говорил и говорил, и хотя в каком-то смысле он врал, в каком-то — не врал совершенно.
Примечания
1
Следовательно
