И он знал это. После бегства мужа из дома С.А. в очередной раз попыталась помириться с Чертковым. Через Булгакова она пригласила его приехать в Ясную Поляну для переговоров. И – получила отказ.
«В Ясной Поляне, – пишет Булгаков, – все были удивлены, что я вернулся один. Никто не допускал и мысли, что Чертков мог отказать Софье Андреевне в исполнении ее желания увидеться и примириться с ним». «Когда Владимир Григорьевич выслушал просьбу Софьи Андреевны, он было в первый момент согласился поехать в Ясную Поляну, но потом раздумал.
– Зачем же я поеду? – сказал он. – Чтобы она унижалась передо мной, просила у меня прощения?.. Это ее уловка, чтобы просить меня послать ее телеграмму Льву Николаевичу».
В.Г. всё правильно понял. Главной задачей жены Толстого было вернуть мужа во что бы то ни стало. И это была такая же ошибка, как и то, что она насильственно разлучила его с Чертковым. Толстой мог бесконечно терпеть ограничение внешней свободы и даже радовался этому. Но весь склад его натуры отрицал стеснение внутренней воли, насилие над «я».
Оказавшись абсолютным победителем, В.Г. продолжал поступать расчетливо, но не благородно и даже просто не по-мужски. Он холодно (а может быть, как раз со страстью) добил соперницу отказом вступить с ней в переговоры. Он написал жене Л.Н. вежливое письмо, прочтя которое, графиня сказала:
– Сухая мораль!
До этого она приготовила телеграмму мужу: «Причастилась. Помирилась с Чертковым. Слабею. Прости и прощай». Это была ее отчаянная попытка вернуть мужа. Да, хитростью, очередным обманом, намекая, что она умирает, но помирившись со своим злейшим врагом, а его «милым другом». Чертков предугадал этот ее ход. Она поняла это, разорвала текст телеграммы и выбросила ее в корзину. Фотокопия этой разорванной телеграммы сохранилась в архиве Черткова.
Чертков первым приехал к Толстому. Раньше врачей, священников, раньше членов его семьи. Это случилось уже 2 ноября. «В девять часов утра приехал Владимир Григорьевич со своим секретарем А.П. Сергеенко, – вспоминала Александра Львовна. – Очень трогательно было их свидание с отцом после нескольких месяцев разлуки. Оба плакали. Я не могла удержаться от слез, глядя на них, и плакала в соседней комнате».
Встреча Л.Н. и В.Г. описана в воспоминаниях последнего: «…я застал Л. Н-ча в постели, весьма слабым, но в полной памяти. Он очень обрадовался мне, протянул мне свою руку, которую я осторожно взял и поцеловал. Он прослезился и тотчас же стал расспрашивать, как у меня дома… Вскоре он заговорил о том, что в эту минуту его, очевидно, больше всего тревожило. С особенным оживлением он сказал мне, что нужно принять все меры к тому, чтобы Софья Андреевна не приехала к нему. Он несколько раз с волнением спрашивал меня, что она собирается предпринять. Когда я сообщил ему, что она заявила, что не станет против его желания добиваться свидания с ним, то он почувствовал большое облегчение и в этот день уже больше не заговаривал со мной о своих опасениях».
Это правда, что Толстой боялся приезда жены. В ночь с 31 октября на 1 ноября он бредил во сне:
– Удрать… Удрать… Догонять…
Но просил ли он «принять все меры»? Холодное, рассудочное выражение больше соответствует лексикону Черткова. И действительно, судя по всему, именно Чертков «принял все меры» не только для того, чтобы Толстой перед смертью не встретился с женой, но и для того, чтобы воспрепятствовать приезду в Астапово остальных членов семьи.
Например, приезд сына Сергея и свидание с отцом могли не состояться. Телеграммы, которые отправила брату Саша до приезда Черткова и после его приезда странно противоречили друг другу. В первой телеграмме, посланной в ночь с 1 на 2 ноября, она сообщала:
«Положение серьезное. Привези немедленно Никитина (врача. –
Посланная в Москву, эта телеграмма не застала Сергея Львовича, уехавшего к себе в деревню. Его жена послала ее ему вдогонку. Получив ее в пути, он от Горбачева свернул на Астапово.
Между тем утром 2 ноября, через полтора часа после приезда В.Г., из Астапова ушла вторая телеграмма для Сергея Львовича, за подписью Саши, но не в Москву, а через жену Черткова Анну Константиновну:
«Отец просил вас не приезжать. Письмо его следует. Непосредственной опасности нет. Если будет, сообщу»[27].
Меньше всего Чертков был заинтересован в том, чтобы возле Толстого перед его смертью находился кто-либо из его родственников. Кроме, разумеется, Саши. Впрочем, и Татьяны, которой сам В.Г. в телеграмме жене, посланной тем же утром 2 ноября, просил сообщить о своем прибытии в Астапово. (Не сообщили. Татьяна узнала о нахождении отца, как и С.А., из телеграммы Константина Орлова.) Татьяна незадолго до ухода Л.Н. была посвящена в историю с завещанием, где фигурировала в качестве «третьего лица» после В.Г. и Саши. Но вся эта история ей уже тогда не нравилась. По-видимому, именно от нее, а не только из тайного дневничка Толстого, С.А. узнала о существовании завещания.
Появление у постели больного С.А. представляло для Черткова страшную опасность. Он хорошо знал об уступчивости Л.Н. своей жене и его колебаниях в отношении завещания. В случае появления С.А. весь «заговор» в считаные минуты мог рассыпаться. Напоминание о детях, о внуках и, наконец, просто психологическое давление, которое могла оказать на мужа жена, поставило бы под угрозу труд по выработке завещания и уговорам сомневающегося Л.Н.
По-видимому, этого боялся не только Чертков. Этого боялся и сам Толстой. Страх увидеть жену, которая могла бы поднять вопрос о завещании и вынудила бы его или пересмотреть свое решение, или в жесткой и окончательной форме отказать ей, терзал больного и опять-таки сближал его с Чертковым как… с сообщником. Помимо духовных уз, оба были «повязаны» этим тайным документом.
В этом контексте можно понять странный, заговорщический тон разговора Л.Н. и В.Г.
«Мы молчали. Л.Н. протянул руку в мою сторону. Я нагнулся к нему. Но он тоскливо прошептал: „Нет, я так“.
Я: Что, трудно вам?
Л.Н.: Слабость, большая слабость.
Потом, помолчав:
– Галя вас легко отпустила?
Я: Конечно. Она сказала даже, что рада будет, если я провожу вас дальше на юг.
Л.Н.: Нет, зачем, нет.
Несколько позже он спросил меня, не приехал ли к С.А-не врач-психиатр. На мой утвердительный ответ он спросил: „Не Россолимо ли?“ Я сказал, что нет.
После молчания:
– А ваша мать, Елизавета Ивановна, где?
Я: В Канне. Она телеграфировала, спрашивала о вашем здоровье.
Л.Н.: Как, разве там уже всё известно?»
Ни слова о духовных вопросах! Всё мрачно, таинственно, всё полунамеками. Во всяком случае, так передает этот разговор Чертков.
Он целует руку Л.Н., взяв ее в черных гуттаперчевых перчатках, потому что страдает экземой. Толстой, несмотря на свое состояние, всё еще очень зорок и наблюдателен. На следующий день он видит Черткова без перчаток и справляется о его здоровье. Всё это очень трогательно, как и его забота о Гале и о матери В.Г., поправляющей свое здоровье в Канне. Но всё это вызывает сложные чувства. Было что-то противоестественное в том, что в конце жизни, оказавшись в разрыве со своей семьей, Толстой так заботился о чужой семье.
После Черткова в Астапово прибывали другие «толстовцы»: Гольденвейзер, Горбунов-Посадов, Буланже… Они беспрепятственно входили к Л.Н., беседовали, ухаживали за ним. Он всем был рад, улыбался и говорил нежные слова.
В это время его жена и сыновья Илья, Андрей и Михаил находились в отдельном вагоне на запасном пути. (Напомним, что возле умирающего были Сергей, Татьяна и Саша.) Войдя в домик Озолина, три сына стояли в коридоре против комнаты, где был отец, но не могли, да и сами не решались туда войти. С.А., конечно, рвалась к мужу, но коллективным решением докторов и всех детей ее постановили не пускать и ничего не сообщать Толстому о ее прибытии в Астапово.
«…есть фотография, снятая с моей матери в Астапове, – писал впоследствии Лев Львович. –
