одиночество, в котором в конце жизни, как философ, нуждался гораздо больше, чем в общении даже с самыми милыми людьми. Он уступил С.А. даже Черткова, вернее, возможность общаться с ним. Но одного Толстой уступить ей не мог – того внутреннего «Льва Толстого», которого он с величайшей заботой готовил к воссоединению с Богом.
Обратите внимание: единственная вещь, которую Толстой не уступил своей жене во время чудовищных скандалов последнего месяца перед уходом, был его дневник. Здесь он стоял буквально насмерть, рискуя разрывом сердца.
В остальном он был готов идти на любые уступки. И если бы С.А. настигла его в Шамордине, в Крыму, на Кавказе или на Луне, он, конечно, вернулся бы в Ясную. Не вынес бы ее слез и истерик. И это было бы постыдное возвращение. Кроме внешней нелепости (вернула домой сбежавшего безумного старика), оно означало бы такое колоссальное насилие над его душой и телом, что это было куда страшнее, чем смерть в дороге.
Еще накануне вечером в гостинице Толстой не имел твердого намерения уехать. Но он с Сашей, Феокритовой и Маковицким всё же обсуждал такую возможность. Они разложили на столе большую голубую карту популярного железнодорожного указателя Брюля. Это был потрясающий дореволюционный справочник по всем дорогам России, переиздававшийся два раза в год – в апреле и октябре. «Официальный указатель железнодорожных, пароходных и других пассажирских сообщений» выходил в летнем и зимнем варианте. Он стоил недешево: 85 копеек без твердого переплета и 1 рубль 15 копеек в переплете. Его удобный, почти карманный формат тем не менее позволял вкладывать в него две огромные карты, каждая из которых после раскладки занимала небольшой стол. На одной карте была не только Россия, но и вся Европа, Южная Азия, Китай. Но беглецов наверняка интересовала вторая карта – более подробная.
Отказавшись от Крыма, как от дорожного тупика, «говорили о Кавказе, о Бессарабии. Смотрели на карте Кавказ, потом Льгов». «Ни на чем определенном не остановились, – вспоминает Маковицкий. – Скорее всего на Льгове, от которого в 28 верстах живет Л.Ф. Анненкова, близкий по духу друг Л.Н. Хотя Льгов показался нам очень близко, Софья Андреевна могла бы приехать…»
По-видимому, Льгов имела в виду и Саша, когда, по выражению Маковицкого, «оставила своих ямщиков до утра, чтобы с ними поехать к 5-часовому поезду на Сухиничи – Брянск». Но сама Саша, вспоминая их вечернее бдение над картой, называла Новочеркасск. «Предполагали ехать до Новочеркасска. В Новочеркасске остановиться у Елены Сергеевны Денисенко, попытаться взять там с помощью Ивана Васильевича заграничные паспорта и, если удастся, ехать в Болгарию. Если же не удастся – на Кавказ, к единомышленникам отца».
Все варианты были один хуже другого. Скрыться во Льгове от репортеров и С.А. было невозможно. Хотя Льгов был именно захолустным уездным городишком, в котором, согласно словарю Брокгауза, по данным 1895 года было всего чуть более пяти тысяч жителей. Он находился в шестидесяти верстах от Курска на реке Сейме. Имение поклонницы Л.Н. Леонилы Фоминичны Анненковой располагалось в двадцати восьми верстах от города и, конечно, Толстого приняли бы в нем с распростертыми объятиями. «Какая религиозная женщина!» – восклицает Толстой об Анненковой в одном из писем. Анненкова не раз бывала и в московском доме Толстого, и в Ясной Поляне. С.А. ее не любила, как и всех «темных». К тому же Анненкова оказывала Толстому уж слишком интимные знаки внимания, присылая ему в Ясную собственноручно сшитые и связанные вещи: теплые носки, носовые платки, полотенца, летнюю шапочку. Она тем самым вторгалась на территорию С.А. В сентябре 1910 года она последний раз посетила Ясную и получила полное представление о серьезности конфликта между Л.Н. и С.А. В письме к Толстому после отъезда она убеждала своего кумира не уступать жене. Толстой ответил ей сочувственным письмом, как «старый друг».
Переезд Л.Н. к Анненковой был бы жестоким ударом для С.А. Но Толстой и не думал останавливаться там навсегда. Только «отдохнуть». Но если бы они выбрали железнодорожную линию Сухиничи – Брянск, их дальнейший путь лежал бы на Киев, куда Л.Н. ехать вовсе не собирался. В противном случае надо было возвращаться обратно, всякий раз рискуя быть настигнутым С.А.
Казус заключался еще и в том, что через Сухиничи – Брянск доехать до Льгова было нельзя. На карте Брюля Льгов был ошибочно указан на линии Брянск – Артаково, что беглецы выяснили не сразу.
Другой казус заключался в том, что именно на этом поезде могла приехать из Горбачева в Козельск С.А. Эту вероятность и имела в виду Саша, настаивая на скорейшем отъезде из Шамордина. И если бы всё так сошлось, Л.Н. почти наверняка столкнулся бы с женой в Козельске при посадке в поезд, на котором она бы приехала за ним. Насколько это было серьезно (во всяком случае, в головах беглецов), можно понять из дневника Маковицкого. Когда они ехали ранним утром из Шамордина в Козельск, уже очевидно не успевая на 5-часовой поезд, они страшно боялись встретиться по дороге с С.А. Толстой очень торопил ямщика, а Маковицкий предложил поднять верх пролетки. На это Л.Н. не согласился (стыдно!), и тогда доктор сказал ямщику, «что если будут встречные спрашивать, кого везут, чтобы не отвечал». В этом напряжении они ехали до Козельска.
Чтобы добраться до Льгова, надо ехать не на Сухиничи (на запад, ошибочное направление), а на Горбачево (восток) и затем уже на юг: Орел – Курск. Но в этом случае дальнейшее бегство предполагало бы Харьков и Симферополь, т. е. опять-таки Крым, куда Л.Н. ехать не хотел. К тому же на Курск через Горбачево прямого сообщения из Козельска не было. Пришлось бы в Горбачеве ждать пересадку восемь часов, опять же постоянно рискуя встретиться на этой узловой станции с С.А., которая поехала бы из Щекина в Козельск именно через Горбачево.
Таким образом, духовная поездка в Оптину и Шамордино через «глухой» Козельск оборачивалась для Л.Н. настоящей западней: выбраться из нее можно было только через то же самое Горбачево, откуда они и приехали в Козельск, но куда, в случае преследования мужа, неизбежно приехала бы его несчастная жена.
И вот, гонимый страхом, Толстой выбирает скорейший, с точки зрения железнодорожного расписания, но и самый длительный по географии маршрут: Козельск – Горбачево – Воронеж – Новочеркасск.
Именно неумолимые законы российских железных дорог, а вовсе не романтическая любовь к Кавказу, оказались главной, решающей причиной того, что Толстой бросился бежать не на запад и не на юг, а на юго-восток, через бескрайние донские степи.
Поэтому так смешно и горько читать, что Толстой скончался «на богом забытой станции». Астапово-то как раз не было «богом забытой станцией». Это была крупная, узловая станция между Данковым и Раненбургом. Если бы болезнь Толстого не развивалась так стремительно и они без пересадки проскочили бы Горбачево, Данков, Астапово, Богоявленск, Козлов, Грязи, Графскую и, наконец, Воронеж, дальнейший путь лежал бы через пустые степи, через сотни и сотни верст, до первого крупного поселка – казачьей станицы Миллерово.
Восток – дело тонкое…
Не совсем пустыня
В предыдущей главе мы говорили, что в начале 1880-х годов Толстой в своих исканиях был одинок. Это не совсем точно. Толстой чувствовал себя одиноким, лишившись поддержки семьи. «…вы не можете и представить себе, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящее
Одним из таких людей оказался философ Н.Ф. Федоров, служивший библиотекарем Румянцевского музея. Ровесник Л.Н., он уже тогда выглядел как худенький, небольшого роста старичок, круглый год ходивший в одном и том же коротком пальтеце. Его называли «московским Сократом». Это был абсолютный аскет: жил в тесной каморке при библиотеке, спал на голых досках, постелив себе всё то же пальто, и свое немаленькое жалование главного хранителя библиотеки тратил на книги для той же библиотеки и раздавал нищим. Он был робок и застенчив, но вместе с тем горел внутренним огнем яростного защитника мировой культуры, особенно – книжной. Видевший его сын Толстого, Илья Львович, полагал, что «если бывают святые, то они должны быть именно такими».
Как мыслитель, автор «Философии общего дела», изданной после его смерти Петерсоном, бывшим
