ставшими предметом доверительных острот странностями: терпеть не мог, агрессивно преследуя, курящих и обожал, вынуждая к тому всех его окружавших, упражнения с двухпудовыми гирями. В конце концов, это далеко не худшие пристрастия, но меня они не затрагивали. Курить я бросил в одно мгновение еще учась в академии, и с него этого было вполне достаточно, чтоб не возбуждать моего усердия в гиревом спорте. Но сам Николай Сергеевич был силен необыкновенно. Рассказывают, будто во время войны, когда в мерзкую погоду при заходе на посадку он задел фюзеляжем поросший кустарником пригорок, от чего его самолет развалился вдребезги, а сам Николай Сергеевич со страшной силой был выброшен далеко вперед, он остался жив и цел и, лежа в кустах, все еще сжимал в своих огромных кулачищах с мясом вырванный штурвал.
Мои рабочие привычки командира полка и дивизии, когда все было под рукой и я очень многое делал сам, здесь, вдали от аэродромов, теряли опору, приобретали форму абстракции, расплывались, почти не проникая в ткань живого организма полков. Пришлось разлетывать, да почаще, по авиачастям. Но, работая в одном месте, почти ничего не знаешь, что делается в других. Разве что телефонная информация с КП корпуса. А полеты шли почти круглосуточно — одни их заканчивали, другие начинали. Конечно, везде работали командиры полков и дивизий, офицеры в летном деле опытные, ответственные и, в общем-то, надежные, но кого они выпускали в воздух, это мне, кроме формальных данных, знать было не дано. А может, и не нужно? Корпус — это иная, более высокая горизонталь командной структуры, с которой все должно быть видно широко, но не в деталях. А между тем, как я убеждался, кое-кто из полковых командиров, не говоря уже о дивизионных, предпочитал в таком тонком деле, как летная подготовка экипажей, больше командовать и распоряжаться, чем учить и обучать, поскольку и сами не очень владели методикой летного обучения. Это были прекрасные боевые летчики, но не всем дано стать инструкторами в профессиональном смысле слова, хотя с инструкторского сиденья они-то умели летать ничуть не хуже, чем с командирского. Вместе с тем строевой полк — это не только боевая тактическая единица, но вечная школа летной выучки и совершенствования. Его командир должен обладать скорее задатками педагога, чем манерами администратора.
В ту же зиму в корпусе дуплетом в двух полках произошло по авиакатастрофе, впервые в командирской жизни задевшие мой личный служебный долг. И там, и там в непосильных ночных погодных условиях в воздухе оказались молодые, слабо натренированные летчики.
Разбирательство было тяжелым. Руководил им примчавший из Москвы маршал Судец, на завершении учинивший крутую расправу с теми, кто так легкомысленно выпустил тех летчиков в полет. Но это так, вдогонку. Жизнь двенадцати молодым и крепким парням не вернешь. Не было бы следующих…
Не от маршальских экзекуций, конечно, но летные происшествия длительное время не проявлялись. Со многим пришлось разбираться, поправлять и переделывать, прежде чем плановая работа вновь вошла в свои берега.
Николай Сергеевич работал спокойно, но предчувствия его не подвели. Уже катило лето, когда однажды он резким — по селектору — «Зайдите!» вызвал меня к себе. В кабинете был один, но на лице осела печать беспокойства — видно, только что закончил какой-то неприятный телефонный разговор. С него он и начал, сообщив, что ему предложили новую должность командующего авиацией в Арктике, а меня собираются назначить на его место. При громком звучании предложенная Николаю Сергеевичу должность была, мягко говоря, не выше той, которую он занимал сейчас, да и по другим, домашним, мотивам этому, уже немолодому человеку, я чувствовал, не хотелось разрушать привычный, хорошо настроенный на долгие, если не на конечные, годы уклад своей семейной жизни.
— А вы пришли сюда совсем недавно, — продолжал он, — опыта работы в корпусе еще нет, спешить некуда, а должность эта от вас никуда не уйдет. Вы должны отказаться от предложения.
Все это выглядело крайне нелепо. Никто со мной не говорил о новой должности, а командир уже требовал от нее отказаться. Если бы мне предстояло, чтоб не стоять поперек судьбы Николая Сергеевича, сейчас же уехать в любое другое место, я, не задумываясь, тотчас исчез бы с его поля зрения, но ситуация складывалась иначе. Командир ждал моего ответа.
— Мне нечем возвратить вашим аргументам, касающимся оценки моей службы, как командир все решаете вы. Я не жду никаких назначений и не напрашиваюсь на новую должность — такие претензии унизительны и недостойны офицера. Но если станет об этом вопрос, я, как военный человек, отказываться от нового назначения не должен и потому не буду.
Тираду я произнес спокойно и твердо, ибо именно так понимал принципы служебных передвижек.
На другой день, оставив меня «на хозяйстве», Николай Сергеевич по вызову улетел в Москву, а к позднему вечеру на аэродроме бывшей «моей дивизии», приземлился заместитель командующего Дальней авиацией Г. А. Чучев, предварительно вызвав к себе и меня. Генерал-полковник авиации Григорий Алексеевич Чучев был по-армейски строг, подчеркнуто пунктуален, обладал железной логикой, здравомыслием и в самых, казалось, неразрешимых делах всегда находил простые и ясные решения. Семью годами раньше, будучи командующим нашей воздушной армией, именно он уговорил Главного маршала авиации А. А. Новикова направить меня в Академию Генерального штаба. Жесткий, порою излишне крутоват в отношениях с ближайшим окружением, Григорий Алексеевич всегда относился ко мне очень спокойно, с доброй душой, но на этот раз встретил хмуро, был неразговорчив и в штабе неожиданно и резко потребовал от меня доклада о положении дел в корпусе. Слушал сосредоточенно, молча. Задал несколько, казалось бы, не имеющих к делу вопросов. Но и они не навели меня на догадки относительно цели его прилета. Неужто замышляют объявить тревогу? Обычно московские начальники с этого и начинают — с разговоров, заслушиваний, а потом, в самый неподходящий момент раз — и сигнал.
Но уже совсем к ночи, в неторопливом пешем пути к гостинице, куда мы отправились вдвоем, он вдруг после долгого молчания заговорил укоризненным тоном:
— Что ж это вы, товарищ Решетников, дрогнули? Мы вас учили, надеялись на вас, а когда предложили более трудную и ответственную работу — отказались от нее.
Я аж задохнулся.
— Как это — отказался? Кто вам сказал такое?
— Ну, как же. Командир корпуса доложил командующему, что вы считаете себя неподготовленным, неопытным для такого дела, да еще здоровье будто бы неважное и потому отказываетесь.
Я был ошеломлен и растерян. Пришлось воспроизводить тот неприятный диалог, что состоялся у меня с Николаем Сергеевичем днем раньше. Чучев возмутился, с полдороги вернулся в штаб и, несмотря на полночный час, нашел по закрытому телефону командующего и передал ему всю суть вопроса. А утром, не приступая ни к каким делам, улетел в Москву. Видно, разговор со мною был единственной целью его прилета.
С Николаем Сергеевичем мои отношения не испортились. По крайней мере внешне. Слишком велико, чтобы деликатничать при выборе средств противостояния намерениям командующего, было его желание остаться на месте. Но если бы он поступил по-командирски, доказав мою неподготовленность, все бы выглядело вполне пристойно.
Приказ состоялся.
Время катило тяжелое. Конфронтация с Западом все больше обострялась. Мир ожесточался. Набирали силу ракетные войска. «Дорогой Никита Сергеевич», безоглядно уверовав в неотразимость и универсальность нового вида оружия, провозгласил закат боевой авиации и прошелся по ней разрушительным вихрем, подчинив своей слепой вере верхние эшелоны управления ВВС. Их эмиссары самого высокого ранга разлетались по авиачастям, неся в ошеломленные ряды летного и командного состава новые идеи ведения войны в ракетном варианте, где воздушным силам не оставалось места. В эти идеи руководство ВВС особенно крепко «поверило» после того, как выступивший в защиту авиации смельчак и умница, командующий ВВС Одесского военного округа Герой Советского Союза генерал-полковник авиации Борис Арсеньевич Сиднев был мгновенно снят с должности и уволен в запас.
— Он ничего не понял, — припечатал Хрущев свой вердикт, едва ему донесли о содержании речи Сиднева.
Все остальные «поняли» сразу.
Резались под корень, разгоняя летный и технический состав — кого куда, — полки и дивизии, закрывались авиационные школы, ремзаводы передавались в ракетные формирования, прекращалось строительство аэродромов. На разделочных базах сотнями уничтожались самолеты, даже новенькие, с
