Он повернулся, уже не ощущая стыда, но все же прикрылся простыней. Мягкие руки полетели по его груди, потом спустились к поясу, опять взлетели вверх, к подбородку, — хорошо бы борода была погуще, а то на щеках всего-навсего пушок. От ее рук сладко пахло медом, елеем и еще чем-то, каким-то незнакомым ароматом Большой земли. Она была ему по плечо. Тонкий нос, прямой и узкий, не картошкой, как у Нестора и братьев, шея смугло-золотистая. Подбородок округлый. А руки ее — они были совершенно удивительные, проворные и мягкие.
— Наклоните голову!
Он наклонился к ней, и она умастила ему волосы. Она прикасалась к его волосам так, словно вытирала руки полотенцем. Потом погладила его по лбу и щекам, по шее и плечам, окутывая его нежностью и ароматами.
— Ну как, теперь вам лучше? — спросила она, подняв к нему лицо.
— Отлично, — сглотнув, ответил он. Это звучало учтиво и по-мужски, так мог говорить человек, привыкший иметь дело с женщинами. И он повторил: — Просто отлично.
— Ну и хорошо. А теперь идите одевайтесь, они ведь вас ждут.
Ему хотелось дотронуться до нее, но он не решился. Она протянула ему плащ, он набросил его на плечи, выпустив из рук простыню, которая упала на пол. Он тут же решил, что это неудобно, и наклонился, чтобы ее поднять. Но девушка его опередила, постояла, помахивая влажной пушистой простыней, потом отбросила ее на стоявшую в углу скамейку. Ему следовало обтереть и ноги, теперь это было проще простого, но это нарушило бы его приподнятое настроение. И он пошел к дверям, хлюпая по влажному полу. У дверей он обернулся.
— По-моему, Поликаста — очень красивое имя.
Надо было бы добавить что-нибудь еще, но и сказанное само по себе было вовсе не глупо. Так мог говорить человек воспитанный, привыкший иметь дело с женщинами.
Идя по коридору, он думал: не глупо сказано. Обернувшись, он поднял руку, чтобы помахать девушке в знак прощания, но она уже ушла в другую сторону, мелькнула только ее спина. Он свистнул. Она с недоумением обернулась, высоко взметнула дуги темных бровей, вздернула подбородок.
— А вы, вы тоже там будете? На жертвенном пиршестве?
— Конечно, — ответила она. — Само собой. Придется, хотя нам с мамой это совсем не по душе.
— Понятно, это кому как, — сказал он.
Он еще помедлил, но она уже повернулась и ушла. А теперь я, наверно, сморозил глупость, подумал он.
Глава двадцать первая. ГОЛОДНЫЕ
Когда он подошел к повозке, они уже приготовили для него мясо, хлеб и фрукты. Теперь он выглядел моложе и благообразнее. Навзикая не верила, или, лучше сказать, ей не пришло в голову, когда он облачился в вышитый хитон и плащ, что некое божество озарило его стан и облик светом своей божественности, однако, после того как он вымылся и натерся маслом, лицо его уже не казалось таким изнуренным. Походка стала более твердой и упругой. Далее воспаленные глаза прояснились, волосы и борода стали мягче, и борода, умащенная елеем, приобрела золотистый блеск. Рабыни столпились вокруг, вплотную к нему. Ума не хватает держаться подальше, подумала Навзикая. Совсем помешались на мужчинах, даже те, по ком и слепому видно, что им скоро рожать. Придется их потом вразумить. Так неучтиво толкаться вокруг него, будто он какой-нибудь диковинный заморский зверь.
Лицо его было испещрено свежими красными царапинами, но запекшуюся кровь он смыл. Ноги — Навзикая украдкой покосилась на его волосатые ноги — тоже изранены. Над левым коленом виднелся застарелый широкий шрам. Ему надо бы обуть сандалии, подумала она. Плечи у него были могучие, кисти рук широкие и сильные, но загрубелые, как у воина или моряка. Одного пальца не хватало. Он был ростом пониже ее отца и братьев, но крепче сбит. Ему, верно, многое пришлось пережить, думала она. И, верно, он повидал много далеких стран, многих людей и многих женщин.
Он очень красивый мужчина, думала она.
— Угощенье у нас скромное, но, если вы готовы довольствоваться тем немногим, что мы можем вам предложить, садитесь здесь… Энония, принеси воды.
Она сделала девушкам знак, и тут у них наконец хватило ума отойти на несколько шагов, но поодаль они остановились и стали на него пялиться. Впрочем… надо отдать им справедливость, они не пялились, но любопытство их разбирало. Разбавив вино водой, она присела на низкую оглоблю повозки. А он опустился на траву перед расставленной на полотенце едой. Навзикая уже успела повязать голову платком. Я слишком загорелая и румяная, просто деревенская девчонка, думала она. И на голове сплошной колтун. Но не могу же я при нем начать причесываться. И притираний я с собой не взяла. Как глупо, я даже не подумала о них. И зеркала у меня, конечно, с собой нет.
Руки его так и рвались схватить пищу, схватить немедля. Я должен себя сдержать. Рот был полон слюны, он ее сглотнул. Перед ним лежал хлеб, ломтики вяленого мяса — удивительный, прекрасный, благородный белый хлеб и мясо — благородное, удивительное.
— Как зовется эта прекрасная страна? — спросил он, отворачиваясь от еды.
— Схерия, — ответила она. — Некоторые еще зовут ее Длинный остров или Лебяжий остров. И еще Остров быстролетных судов. Мой папа здешний царь, его зовут Алкиной.
Он подумал: теперь уже можно взять, можно съесть; повернулся лицом к мясу, к хлебу, уже протянул было руки. Но тут же подумал о своих руках: у них слишком отталкивающий вид — и снова повернулся лицом к девушке:
— А вы сами, царевна? Как вас зовут?
Вот досада: она покраснела.
— Меня зовут Навзикая.
Он овладел мышцами лица, улыбнулся ей. Сейчас начну есть! — решил он про себя. Руки у него дрожали.
— Какое красивое имя, — сказал он. — Наводит на мысль о кораблях. О море [69].
— Н-не знаю, — сказала она. — Может быть, — Она снова покраснела. — Но ешьте же, вы ведь, наверно, страшно голодны.
— Спасибо, спасибо, — сказал он.
Воля еще раз одержала победу над руками, над небом, над желудком. Он обернулся к ней, в глазах начало темнеть, земля заколебалась.
— А что за народ здесь живет? — спросил он. Голос справился с дрожью, — Народ, без сомнения, выдающийся, это видно по вас, — грубо польстил он, — но какое имя он носит, как зовется?
— Феакийцы, — отвечала она. — Мы пришли из далеких краев на востоке, а может быть, с юга. Кажется, мы бежали откуда-то после войны. Но кушайте же, прошу вас.
— Спасибо, большое спасибо, — снова повторил он.
Она ждала, что он скажет, как его зовут. Впрочем, может быть, за границей это не принято, догадалась она. Она решила задать наводящий вопрос:
— Довольны ли вы вашим странствием?
И тут же сама посмеялась над собой — глупо было и спрашивать. А он…
Он склонился над едой. Протянул к ней руки. Навзикаю он больше не замечал. Он взял ломтик мяса, поднес ко рту, проглотил его целиком. Потом закрыл глаза. Принялся за второй кусок. Он работал челюстями, мышцами шеи. Чавкал. Искалеченной рукой поднес ко рту кусок хлеба. Крошки застряли в бороде. А когда он стал пить из глиняной чаши, в горле у него забулькало.
Она отвернулась. Солнце уже садилось, под деревьями и скалой сгустились тени. В солнечных лучах у реки зароилась мошкара; едва Навзикая увидела мошек, у нее зачесалась нога. Она старалась не смотреть на него, пока он ел, но слышала, как он ест. Совсем изголодался, бедняжка, думала она. Но если он будет есть так жадно, его стошнит.
Вино сразу ударило ему в голову. Оно было сильно разведено и все же для него оказалось слишком крепким. Он плеснул в него еще воды из глиняного кувшина. Некоторые из рабынь были совсем молоденькие. Две-три, несомненно, беременные. Одна толстуха темнокожая, как…
Он не хотел вспоминать. Но эта, наверно, в ранней юности, лет этак в тринадцать-четырнадцать, была
