— Она была богиня.
Он дал понять, что она была дочерью Солнца, наследницей и подопечной самого Гелиоса. Он мог бы объяснить, что вино у нее было очень крепкое, оно сразу ударяло в голову, многие из ее гостей спивались с круга и таскались по острову, совершенно оскотинившись, бывало, лыка не вяжут и только икают. Но тогда слушатели в зале Алкиноя и во дворе сказали бы, недовольно ворча: «Стоило тащиться за тридевять земель, чтобы повстречать таких баб и таких пропойц. Пошли спать, кому нужны истории про выпивох».
Она была богиня, говорил он. Они причалили к ее острову, нашли удобную бухту. Он взобрался на крутую лесистую гору, чтобы оглядеться, рассмотреть берега на юге, и увидел, что вдали со стороны суши вьется дымок. Там оказалась ее усадьба, белостенный дом в зеленой роще по ту сторону болота. Быть может, это была часть материка, полуостров с крутой горой посреди топи. Он убил копьем громадного оленя, снес его вниз на корабль и сказал своим товарищам, что, хотя они и в самом деле попали в переплет, их забросило далеко от дома, еще не все потеряно. Они разделали оленя и опять устроили пиршество, их было сорок шесть человек, так что с едой они управились быстро. Потом они уснули на берегу, и только на другой день он рассказал им об увиденном дымке. Они испугались, вспомнив Полифема и лестригонов, и хотели отчалить без промедления, но он предложил все-таки узнать, где они находятся. Разделившись на две группы, они вынули из шлема жребий: идти на разведку досталось трусоватому Эврилоху, и он опасливо пустился в путь со своими двадцатью двумя товарищами. Сначала они взобрались на лесистую гору, а потом по противоположному склону спустились в долину. Тут его рассказ снова слегка отклонился от действительности, оставаясь, однако, в границах правдоподобия. Осторожно кравшиеся люди, рассказывал он, встретили ручных волков и львов, которые ластились к ним, словно дрессированные собаки, и смотрели на них умильными глазами. Подойдя к белостенному дому, мужчины остановились в воротах и прислушались. В доме пела женщина. Один из воинов, Политос, большой бабник, предложил войти в дом, но осторожный Эврилох предпочел подождать во дворе, где они его и оставили.
— А она поднесла им прамнейского вина, — рассказывал Странник, — и они превратились в хрюкающих свиней. — Но тут рассказ его вновь сделался не совсем внятным: то ли хозяйка подмешала в вино муки с медом и сыром, то ли просто влила в него несколько капель какого-то зелья. Эврилох, которому каким-то чудом — каким, так и осталось невыясненным — удалось подсмотреть за всем, что произошло в доме, прибежал обратно к товарищам и, заикаясь, рассказал о случившемся. Он был ни жив ни мертв от страха, что, конечно, неудивительно.
— И тогда я вооружился мечом и пошел туда один, — объявил Рассказчик.
Он сделал паузу и отхлебнул вина. У многих слушателей уже слипались глаза, но все-таки его рассказ еще держал их в напряжении. А повествование творилось в нем само собой: как только он удалился на порядочное расстояние от действительности, речь сразу потекла свободнее. Он пустил в ход богов, поискал имя, подвернулся Гермес.
— Я встретил Гермеса, — сказал он. — И он мне все рассказал. Она была пожирательницей мужчин: подносила своим гостям заколдованное вино, а потом превращала их во львов, волков, свиней и вообще Зевс его знает во что. Некоторые служили ей для плотских утех, но большинство просто бродило вокруг, воя, рыча и хрюкая самым жалким образом.
Он снова нащупал нить. Он рассказал о том, как Гермес дал ему растение — моли, а может, моле или мело, не то мола, и оно его спасло. Он самым подробным образом описал это растение, только не сказал, что это лебеда, а нарек его именем чужеземного бога. Он подержал перед носом у слушателей эту маленькую частицу действительности. Моли, сказал он. Надо было съесть корень моли, и Гермес подробно объяснил, как это сделать.
— Я подошел к дому, — сказал он, — но помедлил у входа, жуя горький корень. А потом стал звать. Она вышла ко мне сама, это была одна из прекраснейших женщин, вернее, богинь, каких мне приходилось видеть, а я их повидал немало. Все в ней было прекрасно — волосы, глаза, цвет лица, одежда. Она сделала мне знак, приглашая войти в дом. Меня усадили на стул, обитый золотыми и серебряными гвоздями, и она поднесла мне своего прамнейского вина, цвет которого в кубке менялся, становясь из желтого светло- красным, потом темно-красным, а потом черным. Оно было очень кислым и неслыханно крепким, но я одним глотком осушил кубок до дна. А она, ожидая, пока вино окажет свое действие, болтала со мной обо всякой всячине. Потом вдруг, наклонившись ко мне, коснулась меня жезлом из слоновой кости, который держала в руках, и проговорила: «А теперь ступай и валяйся в закуте, пьяная свинья». «Что такое? — воскликнул я и, выхватив меч, приставил его кончик к ее груди. — Что за разговоры? Я трезв как стеклышко». Она прямо- таки обомлела. «Разве ты не пьян?» — спросила она. «Ни в одном глазу, почтеннейшая», — сказал я. «Так кто же ты тогда? Скажи ради бога! — воскликнула она, все более изумляясь. — Каждый, кто выпьет моего крепкого вина, становится свиньей». «Очень может быть, — сказал я. — Но я свиньей не стал». «Значит, ты Одиссей, — заявила она. — Мне предрекли, что ты явишься ко мне. Тогда дело другое. С тобой я лягу в постель. Идем же». «Погоди, — сказал я. — Сперва обещай мне, что ты не отнимешь мою мужскую силу. Таково мое непременное условие. На родину я должен вернуться мужчиной хоть куда». «Скажи пожалуйста!» — воскликнула она, но пообещала. А когда дело сладилось, я принял горячую ванну и почувствовал себя бодрым и свежим, а потом она усадила меня за пиршественный стол, да за такой, какой мне редко приходилось видеть, а я немало попировал на своем веку. И все же вид у меня за столом, наверно, был мрачноватый, потому что она спросила, чего мне не хватает. И тут я напомнил ей о моих товарищах. «Я дам им другое питье, — сказала она, — и сниму с них заклятье». Он снова сделал паузу, и, хотя голова у него отяжелела, его клонило в сон и язык с трудом ворочался во рту, он отхлебнул еще несколько глотков вина. Другие ведь, наверное, чувствуют то же, что и я, подумал он.
— И что же? — заплетающимся языком спросил Алкиной.
— Гм, на чем это я остановился? А-а… вспомнил. Так вот, она вернула им человечий облик. Они даже стали моложе и стройнее, хотя многие лишились волос и бороды.
Ему пришлось подумать.
— А что потом? — спросил голос из темноты.
— Потом? — переспросил он. — Потом мы привели к ней остальных наших товарищей, которые ждали на берегу, но Эврилох по-прежнему трусил и не хотел идти, я едва не зарубил его.
Снова пауза. Я должен продолжать, думал он. Для идиллии время еще не настало, не то они уснут или разойдутся по домам. Я должен их так напугать, чтобы они начали бояться темноты. Но ему ничего не удавалось придумать.
— Мы задержались у нее на некоторое время, — сказал он. — Задержались надолго. Мы… мы у нее перезимовали… провели там много месяцев. Моим людям очень там понравилось. Мы отдохнули.
— А что стало с другими? — спросил кто-то из советников.
— С какими другими?
— С самыми первыми, с теми, кого она превратила в ручных волков и львов? С теми, кто уже находился там, когда вы туда прибыли?
— Ах с этими, да, да, конечно, — сказал он. — Само собой. С ними все кончилось хорошо. Они… Их отпустили на волю.
— Им вернули человечий облик? Или они остались львами и волками?
Надо было что-то придумать, и быстро.
— Они исчезли, — сказал он. — Наверно, переселились в другие места.
Пауза.
— Нам было там очень хорошо, — сказал он, и его снова охватила усталость.
В темноте зашевелились.
— А потом? — спросил Алкиной.
Надо было придумать что-то еще, и не мешкая.
— Потом, — сказал он. — Потом мы отправились в Царство Мертвых.
На всей Схерии настала гробовая тишина. Первым дар речи обрел царь.
— Выпьем, — сказал он. — Подайте еще вина.
Поздно, думал он, я уже не могу заговорить о том, как я там заболел и что мне мерещилось в бреду. Не могу сказать, что подхватил лихорадку в тамошних болотах за горой, и лежал, и трясся в ознобе, и обливался потом, и бредил. Нельзя хворать болотной лихорадкой, обливаться потом и бредить в жилище богини. Они спросят, почему она разом меня не вылечила, коли она умела
