Она позволила ему подняться по лестнице из трижды семи ступеней до верхней прихожей. Он держался за перила и опирался о стену. В лице его был страх и угодливость.
Она стояла в дверях.
— В чем дело? Что-нибудь по хозяйству?
— Можно сказать и так, — ответил он, выдавив на своем лице жалкую улыбку. — Можно сказать и так. Да, конечно, можно так сказать.
Она ждала.
— Это очень важное дело. Чрезвычайно важное. Это план.
— Не понимаю! — сказала она, заполнив дверной проем всей своей статью, своими обнаженными белыми руками и высокой грудью.
— Замечательный план, — сказал он, привалившись к стене.
Зрачки у него были черные, белки глаз покраснели. Пахло от него не столько козлом, сколько козами, нет, впрочем, и козлом тоже. Руки длинные, сильные, плечи широкие, это видно было даже при том, что он изогнулся. Ноги напоминали две могучие, хотя в настоящий момент шаткие колонны. Волосы — косматая, черная щетка, кожа смуглая.
— Я обдумывал и размышлял, Госпожа, — сказал он. — Я мужчина.
Она ждала.
— Я мужчина хоть куда, — сказал он, улыбнувшись кривой, потерянной, молящей улыбкой. — Я мужчина в соку, не хуже всех остальных.
Она ждала. Скоро ее терпению придет конец. Еще минута, и она поднимет руку и укажет — нет, не на него, не на какую-нибудь часть его тела: к примеру, на его вспотевший лоб, или жилистую шею, или скрытую хитоном волосатую грудь, — она укажет в его сторону, укажет вонючему козопасу его место и велит ему убираться.
— Я раб моей Госпожи, — сказал он. — Мне многое известно о потайной игре. Я разбираюсь в политике, и неплохо.
Еще не пора.
— Я могу стать орудием Госпожи, с моей помощью Госпожа станет совершенно свободной, — сказал он. — У меня есть план. Мне очень нравится Госпожа. Мне очень нравится Итака. Я всегда хорошо обращался с козами, с женщинами и детьми. И править могу не хуже других.
Теперь — пора!
Пенелопа подняла руку. Можно утверждать, что она вышвырнула Главного козопаса, раба Меланфия, и он пересчитал ступеньки. Можно с уверенностью утверждать, что ему дали подзатыльник и пинок в зад, что он пересчитал три раза по семь ступенек и с ним было покончено: все, что случилось с ним потом, было лишь завершением того, что произошло сейчас. Но Пенелопа не двинулась с места. Она подняла свою белую руку и указала пальцем в его сторону, указала козопасу его место.
— Вон!
Он, шатаясь, спустился по лестнице, проковылял через зал мегарона, прокрался по стене за спиной Телемаха к маленькой боковой дверце и вышел в узкий проход между стеной дома и оградой. Он побрел к задним воротам мимо оружейной, прислонился к стене и подумал: там ведь заперто оружие, встряхнись, ты, попранный, взбодрись, ты, так глубоко униженный, сколоти собственную партию, разгони их всех, покажи им, кто ты есть! Нет, тебе не лежать в ее постели, ее постель слишком священна и благородна для твоих чресел! От тебя слишком разит чесноком, копье твоего вожделения не проникнет в кущи ее лона, не обретет там власти и счастья — так возьми же простое копье и всади его в знак своего привета меж ее зыблющихся грудей, это ты можешь, если захочешь, если захочешь!
Он был, попросту говоря, мертвецки пьян. Держась за стену, он поплелся к оружейной, подергал ее давно не открывавшуюся тяжелую дубовую дверь и потащился дальше. Ему удалось пересечь задний двор, обогнув стену дома, выйти с другой его стороны к фасаду, пройти мимо дверей в прихожую и потом на удивление твердой походкой прошагать через внутренний двор к наружному.
— Нечего стоять здесь и пялиться, кошка пузатая! — буркнул он своей сестре. А проходя мимо Зевсова алтаря, громко сказал: — Он помогает только знатным! Но мы еще поглядим!
Глава двадцать девятая. НОЧЬ НАКАНУНЕ
Поздним вечером, когда все гости-женихи разошлись, Странник имел беседу с Пенелопой.
Ему позволили остаться в мегароне, зал прибрали, в очаге горело несколько поленьев. Он сидел на каменном пороге и ждал. Одна из рабынь поставила перед ним медный таз, чтобы он вымылся — от него пахло свиньями.
По воле властвующих временем богов день показался ему долгим. Гости — пока еще он не называл их смертельными врагами, а всего лишь противными шалопаями, похотливой стаей молодых и пожилых мужчин — попытались натравить на него другого нищего. Он отшвырнул побирушку и выкинул его во двор. Проделал он это с какой-то давно не испытанной радостью. Он вдруг почувствовал силу в спине, в руках, в ногах. Он старался показать ее лишь отчасти — в паре рывков, в паре захватов. И испытал при этом какую-то истребительную радость — радость оттого, что выводишь людей из строя силой, утверждаешь над ними свою власть. После этой стычки его оставили в покое. Он посидел немного на скамье во внутреннем дворе, потом прошелся до наружных ворот. За ворота вынесли пса, он был мертв. Странник не часто вспоминал этого пса. Звали его Аргос. Странник помнил, что был в доме щенок, но не знал, тому ли щенку минуло теперь двадцать, или это был уже другой пес. Он успел поговорить с сыном — они пошептались друг с другом, прежде чем Телемах ушел спать.
— Я сгораю от нетерпения, — сказал Телемах. — Ну и, конечно, немного нервничаю. Я убрал из прихожей все твое старое оружие, оно теперь в оружейной. Но три щита и несколько копий спрятал за сундуком. Кое-кто из женихов входит в мегарон с мечами. Но я помню наизусть все твои наставления. Когда заваруха начнется и ты подашь знак…
— Если она начнется, если я подам знак, — возразил он. — Я еще не решил.
— Надо избавиться от двенадцати главных злодеев, — сказал Телемах. — Завтра их, вообще-то, соберется не очень много. Двадцать четыре человека сегодня отбыли. Если погода будет плохая, большинство местных останутся дома.
— Отдохни как следует, мой мальчик, — сказал он Сыну. — Скоро мне предстоит разговор с твоей матерью.
Сын прошел через полутемный мегарон, отец услышал его шаги в прихожей, какая-то дверь открылась, потом захлопнулась — Сын ушел в свою спальню.
Возвратившийся домой остался во мраке, в полумраке. Изредка в очаге потрескивали поленья. Он долго сидел за чертой отбрасываемого пламенем светлого круга, и годы шли.
В покоях, расположенных наверху, открылась дверь. Она медленно спустилась по лестнице, прошла через прихожую, а за ней тихонько семенила другая. Появилась она в дверях, ведущих внутрь дома, он различал очертания ее фигуры. Когда она приблизилась к очагу, он встал, но остался стоять у порога. Она опустилась на сиденье Телемаха.
— Что ж вы стоите у порога, — сказала она. — Подойдите ближе, вечер нынче холодный.
— Госпожа, — отвечал он из темноты, — я сожалею, что бесцеремонно вторгаюсь к вам и беспокою вас в такой поздний час. Благодарю вас, что вы соблаговолили спуститься вниз.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала она.
Она различала общий облик: мужчина далеко не первой молодости, в лохмотьях. В тусклом свете борода отливала серебром и медью. Он взял низкую скамеечку для ног и сел поближе, но тень колонны падала на его лицо.
— Я слышала, вы можете что-то сообщить о моем супруге?
Она была сильно накрашена, раньше она так не красилась, подумал он. И располнела, черты лица стали определеннее, грудь выше, пышнее, бедра шире. Волосы блестели и благоухали, они все еще были густыми. Поступь стала более тяжелой, насколько он мог судить по нескольким шагам, которые она сделала. Одета она была нарядно, расфрантилась, как молодая, — это его кольнуло. Синее платье оторочено красной каймой, на шее феспротское или критское серебряное ожерелье, инкрустированное то ли красным жемчугом, то ли сгустками лака. На запястьях тяжелые, гремучие браслеты, четыре серебряных и два золотых, ему показалось, что он их узнает. На ногах белые, расшитые жемчугом сандалии — видно, что в
