— Она — агонирует!
Метила словами за все униженья; «ее» ненавидела: «смрадное тело» навек положило преграду между «голубочками» (в грустных ночах без «него» называла себя и его — «голубочками»).
Ящерка зелено-желтая ёрзнула прочь, прошипевши сухою травой.
— Агонирует? Что ж из этого? Помолчал:
— Агонирую — я: да и — вы… Агонируем — мы.
И добавил:
— Я, — старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью.
И руки на палку сложил он; сложил подбородок на руку, присевши.
Она — завоняла разомкнутым ртом на него, изгибая брусничного цвета губу и крича на весь садик:
— А вы не твердите своей абевеги; скажу а пропо, — автохтоны деревни и те деликатнее с дамой.
С веранды взмычало:
— Ммыы… Ммыы!
Да, корова, взбешенная с мыком таким, — тяготящим, почти угрожающим мыком, — рога опустивши, задрав кверху хвост, с налитыми глазами несется; на красные тряпки.
Услышавши мык, Василиса Сергеевна уши зажала, шипя с сатанической злобою; взглядом кольнулась:
— Мэ нон, — эмпоссибль сюппортэ: кэ вет'элль[99].
Он — испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: «она» посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:
— Что, Аннушка?
— Бы!
— Хочешь кушать ты?
— Бы!
Вознесенье пенсне на провислину сизую тщилось скрыть око, в котором слеза наливалась:
— На солнышко хочешь?
Свой рот разорвавши, хрипела — в настурции.
Вдруг, хрусталея, крыло коромысла: и ближе, и ближе; и — бац: протрескочило около рта, сев на рот обнажившийся:
— Быы!..
Отер слюни: вкатил ее в тень, сознавая, что кончилось «т о» зломученье, что все же живет в новом счастьи он, слюни стирал у Аннушки, Аннушку в кресле катая.
— Мэ ву ме лэссе[100]…— раздалося за ним.
Василиса Сергеевна зонтиком перерыхляла песочек; вернулся к ней: ждал, что уйдет; выжидала, что скажет; не выждав, сказала:
— Стеснять вас не буду. Он ей не перечил.
И голосом, вовсе угасшим, заметила, взглядом вперясь пред собою:
— Акация…
— Кажется мне, что — робиниа.
— Кажется, что из семейства бобовых…
— По-нашему значит — гороховик; ну, — я пошла…
Двадцатипятилетняя связь очень странно пресеклась: ботаникой.
Кисло пошлепав губами ей вслед, повернулся и, перевлекая зады, пошел к креслу; увялым лицом упал в руки; над креслом заплакал.
И — точно из бочки:
— Бы, бы.
Не винительным, нет, падежом возлежала, а дательным, — можно сказать: в падеже своем в нем совершила восстание к жизни; вознесши седины, катил — под лиловую штору; и — нет: катил в жизнь; лишь де юре катимый предмет, она двигалась силой вещей в расширенье сознанья, его за собой увлекая.
10
Мычанью Никита Васильевич не верил: по редким подслухам он знал, что сознанье «ее» — изострилось и что — не корова она, а — весьма «Анна Павловна».
Раз раздалось совершенно отчетливо:
— Гырр…
— Что такое?
— Гыры! Догадался:
— Гори! Говорила ж:
— Горит.
А хотела сказать: все — сгорит.
Ее мысли душили, лучася из глаз, — о той жизни, которая вспыхнула б, если бы жизнь стала жизнью, — не дрыханьем в ночи и в дни: с выделением пищи и слюнотечением; приподымалася глазом, с которого сняли очко, над своими мясами к далекому солнышку; с радостным мыком тянулась «Китюше», который — представьте — взрастал, оживленный слезою животного, с ангельским глазом; какой-то жизненок взыграл в его чреве — от глаза ее.
Прежде — урч подымался.
Она заливалась: слезами и ревом; сквозь счастье свое горевала, что вся эта жизнь протекала теперь лишь в одном сослагательном смысле: лишь в «бы» счастье было — «бы».
— Быыы.
Из-за смерти глядели на тело: на прошлое дело свое; продолжала она это прошлое дело в одном усвоении и выделении пищи.
С громчайшими дыхами, пот отирая свободной рукою, катал ее в сад: заскрипели колесики гравием:
— Если бы встала.
— И — если бы…
Жизнь в сослагательном смысле: сплошное — «бы, бы».
Не устраивая вахтпарадов своим убежденьям, над нею проделывал все, отстранивши сестру милосердия он; убежденно по саду катал; и — обласкивал мысленно:
— Женушка.
— Женка.
Была же не «женкой», а «женицей», вздутой, лиловой и потною: пала, как в битве. Катил ее к берегу. Берег же был вертипижистый; здесь коловертными быстрями, заклокотушив, неслось протеченье — внизу, сквозь ольшину, где воды тенели и в прочернь и в празелень; рыба стекалась руном в это место; шли далее — каменоломни (на той стороне), поливные и белые мели; и — пойма; над этой кручью пришлепывал старый артритик, рукою добойную тяжесть катя, а другой отирая испарину, заволосатясь, глазные шары закатавши и выпучась бельмами; снизу наверх протянулась глазами, пропятив губу, чтобы — слюни отер.
Добродушной толстухою стала.
Была-то ведь — злая.
Поправил на ней синеклетчатый плед; вытер слюни; и лоб завернул черным кружевом, чтоб комары не кусали; куда это каменность делась? Он весь пробыстрел; и — казался мешком, из которого вытек
