— Визгун добродушный, — но что ему нужно?
Визгун же, поставивший палец, рукой из жилета достал письмецо; и разделывал в воздухе чтеческим голосом:
— Тут вот — письмо.
— Дело ясное.
— Предназначается…
Руку рукою отвел: от письма.
— Погодите… Понюхал, счихнул:
— Изъясняется в этом письме неизвестного вами лица, что иметь осторожность насчет деловых документов — нелишне, особенно, если в наличности случай такой, когда глаз, — пальцем ткнул, склоня ухо: — дурной, — на них смотрит: со всяческим злобственным умыслом, цели имея…
Пождал он:
— Теперь — получайте.
И сунул письмо он, картуз приподняв:
— Честь имею откланяться.
Перевернулся и стал удаляться по белой дороге он; гипотетическим миром стал снова, исчезнув; завеса — летела; пахнуло в лицо листвяным пересвистом; окрестности заблекотали, согнулись, рванулись, листами и ветками через дорогу подросились, завертопрашились и завихорились.
В кратком письме неизвестным лицом было сказано, чтобы профессор немедленно принял все меры к охране бумаг, что какая-то личность (какая, — не сказано было) имеет намеренье выкрасть их; так подтверждались его опасения; он — принял меры: листочки зашил.
Застучали нечастые капли: валили тьмо-синие тучи в тьмо-синюю ночь; кто-то издали вышел из леса и стал у опушки, не смея приблизиться: странным лицом, синеватый; держал на видках; и — бесследно исчез.
В одном месте замоклого поля вставало бледняво пятно световое: присела Москва — растаращею.
15
На парапете Лизаша склонялась головкой к биению сердца и к собственным думам, просовывая из- за жерди железной над лепленым серым аканфом носочек; внизу — людоходы; вон — дамочка в кофточке цвета герани: прошла в запылевшие пережелтины какие-то.
Вспомнила, что Вулеву уезжает: И… — где у людей расставлялись диваны, увешанные парчовыми, павлиньими тканями, где с потолка повисает лампада сияющим камнем, вчера она слушала, спрятавшись в тени и видя себя самое там из зеркала (бледною и узкогрудой дурнушкою); ухом и глазом просунулась в дверь; чернокрылая тень из угла опускалась над нею; стояла за дверью с опухшей щекой Вулеву; и просилась из дому уехать на две с половиной недели; заметила, что на одно лишь мгновенье у «богушки» вспыхнула радость в глазах:
— В самом деле?
Он тотчас осилил себя, настораживаясь, и лицо свое скорчил в печаль:
— Очень жаль, что Лизаша одна остается!.. Скажите пожалуйста: детолюбивым отцом себя вел; Вулеву же с подчерком сказала:
— Я думаю, что я Лизаше — не пара.
Он взглядом, как пьявкой, вцепился в нее:
— Вы так думаете? Кто же пара?
— Да вы, — например.
И поджала изблеклые губы, а он абрикосово-розовым стал от каких-то волнений; пытался вбоднуть свою мысль:
— Это девочка, — просто какой-то бирюзник…
Ему Вулеву не ответила: быстро простясь; а Лизаша принизилась за чернокрылою шторой; была она поймана.
— Вы?
— Я!..
— За шторой? Зачем?
Но Лизаша лишь взгубилась:
— Ах, да почем знаю я? — проиграла она изузорами широкобрового лобика (видела в зеркале это); она здесь осталась; а он забродил за стеной, как в мрачнеющей чаще, — таким сребророгим, насупленным туром. Здесь шкура пласталась малийского тигра с оскаленной пусто главою, глядевшей вставным стеклом глаза; от времени — выцвела: и из рыжеющей желтою стала она; бамбуки занавесили двери, ведущие в спальню; здесь странный охватывал мир; здесь и статуи в рост человеческий негра из черного дерева кошку проскалом пугала; Лизаша, бывало, садилась на пуфе пред негром, себя вопрошая, откуда просунулся он к нам в квартиру; порой приходила к ней шалая мысль: уже близится время, когда негр, сорвавшись с подставки, по комнатам бросится; будет копьем потрясать и гоняться за кем-то из них.
Свои бровки сомкнувши и губку свою закусив, исступленно нацелилась глазками в пунктик, невидимо взвешенный и обрастающий мыслью: так пухнет лавина, свергаяся вниз: но меж улицею, под ногами кипевшей, и ею, — ничто не свергалось; придухою жег парапет; видно, где-то росли одуванчики: в воздухе пухи летали: и — тот же напротив карниз, поднимаемый рядом гирляндистых ваз с перехватами; поле стены — розоватое; вазы с гирляндами — белые; перегорела за крышами яркая красная гарь.
Зеленожелезились в гарь раскаленные крыши.
Лизаша вернулася в комнаты.
Вдруг — шелестение сухенькое: Эдуард Эдуардович выставил голову из тростников, забасив в полусумерки:
— Где ты?
Присела в тенях чернокрылых.
— Лизаша!
Он крался в тенях, рысьи взоры метая — направо, налево:
— Ay!
С дерготою в бровях, с дерготою худого покатого плечика, встала из тени и, вздернувши бровку, ждала, что ей скажут: «Вам что?»
— Вулеву уезжает в провинцию… — аллегорически бровь свою вздернул.
— Так что же?
Казалось, что взглядом ее разъедал; и упрямо и зло до-чернил свою мысль:
— Мы останемся эти недели, — в нее пыхнул жаром ноздри он, — вдвоем.
Друг на друга они посмотрели, — вплотную, вгустую; ни слова друг другу они не прибавили; и — разошлись.
— Вдруг —
— изящно раскинувши руку по воздуху, взявшись другой за конец бакенбарды
— галопом, галопом —
— промчался пред ней с легким мыком: в пустой аванзал.
От веселости этой ее передернуло: бредом казалася ей галопада такая.
Куда галопировал он?
Далеко, далеко, —
— потому что —
— за комнатой — комната: за руку схватит: и так вот, как он галопировал, загалопирует с нею вдвоем сквозь века, через тысячи комнат; доскачут до щели, откуда он выскочил, как Минотавр
