— Я их всех отлично знал! — восклицает он. — Николаевский — это просто одержимый! Они все полусумасшедшие, до того их довел их антибольшевизм. Во всем мире только Франко и меньшевики не признали советскую власть. Николаевский в 1945 году сказал мне, что генерал де Голль — большевик. Но их группа не вся думает одинаково: Дан, ныне умерший, был с ними несогласен.
Советское посольство в Вашингтоне пригласило к себе «нотаблей» эмиграции, когда Германия была разбита. Все пошли и пили за СССР, как было и в Париже, когда в советское посольство отправились эмигранты, во главе с самим бывшим русским послом, и пили за здоровье красной армии и Сталина. Им всем дозволено было вернуться на родину. Но меньшевиков вашингтонское посольство не пригласило. Дан был очень этим огорчен.
Блюмель цитирует статью Дана о Кравченко, где Дан называет его «новым ренегатом», а затем переходит к цитатам из американской (некоммунистической) прессы, также нелестным для Кравченко.
От одной цитаты к другой, от Вольтера к сыну Рузвельта, он, наконец, доходит до парижской газеты «Монд», где знаток России и, в конце 20-х годов, соредактор В. М. Зензинова по газете «Ля Рюсси Опримэ», Андрэ Пьер, 25 июля 1947 г., разбирая книгу Кравченко, осудил его, как «предателя своей родины».
Рассказав суду о показаниях Кравченко в комиссии по расследованию антиамериканских действий и обвинив его в разоблачении государственных тайн СССР, Блюмель удивляется, что преследуются «Лэттр Франсэз», а не «Монд» за статью Андрэ Пьера.
— Это было задание! Это был план, — повторяет Блюмель. — Вот смысл этого процесса!
Затем он переходит к совещанию в Тегеране, на котором Черчилль говорил о высадке в Средиземном море. Сталин же настаивал на высадке во Франции. Таким образом, говорит Блюмель, он хотел как можно быстрее освободить французов.
Блюмель читает речь де Голля о России, голос его дрожит, и он почти кричит:
— Эти две страны предназначены друг другу!
Еще две-три цитаты, и, наконец, Блюмель доходит до Мицкевича:
— Мицкевич сказал: «дай нам, Боже, священную войну для освобождения Польши!» И Кравченко говорит о войне. Он хочет ее. Он молит о ней. Он хочет свободы для своей родины, но свобода не приходит на концах винтовок и с атомными бомбами. Мир еще возможен!
Так, несколько смутно, дойдя голосом до зловещего шепота, окончил Блюмель свою речь.
В понедельник — речь мэтра Нордманна.
Двадцать четвертый день
Понедельник, 21 марта, был целиком посвящен речи адвоката «Лэттр Франсэз», мэтра Нордманна.
Из всех адвокатов ответчиков, он был наименее ярок, сочетая в себе одном недостатки трех своих коллег, говоривших до него.
Между тем, по внешности и природным данным, он, конечно, превосходит и тусклого Брюгье, и малоталантливого Матарассо, и легкомысленного Блюмеля. Но на его красивом лице раз навсегда застыла улыбка, без которой он вообще во все дни процесса ни разу не появился в зале.
Видимо эта улыбка должна была дать сардонический тон всей его речи. Эту речь он построил на иронии: с ней говорил он и о пытках, и о казнях, и о голоде, и о лагерях, и о чистках… Не удивительно, что такой подход совершенно не удался ему и произвел тягостное впечатление.
Первая часть речи Нордманна
Он повторил вначале все то, что было говорено до него: рукопись Кравченко не есть книга Кравченко, американцы подделали, переделали, отделали ее.
Опираясь на показания полковника Маркие, Нордманн говорит о том, что Россия была подготовлена к войне, — и что утверждения Кравченко о скверных противогазовых масках и плохой амуниции — только антирусская пропаганда.
И красный генерал Пети, и коммунистический депутат Гароди утверждали как раз обратное. Когда Кравченко говорит, что тот факт, что немцы не взяли Москвы, есть чудо, Нордманн считает, что Москва не была взята потому, что СССР располагал крупным военным потенциалом, о чем писали впоследствии немецкие генералы. Когда Кравченко говорит о бунте в Москве в ноябре 1941 года, он лжет, так как никакого бунта не было.
Затем Нордманн переходит к статьям Б. Николаевского о власовцах, напечатанным в «Новом Журнале» номера 18 и 19, к статье Андрэ Пьера в «Монде», о единстве народа и режима к показаниям д-ра Фишеза об энтузиазме, с каким русские пленные возвращались к себе домой…
Процессы 1930—38 гг. Нордмани объясняет, как борьбу Сталина с саботажниками и изменниками.
Радек о Тухачевском твердил как о патриоте, но теперь мы знаем, что Бенеш выдал Тухачевского Сталину как изменника, значит и Тухачевский, и сам Радек были преступниками, и процессы над ними были справедливы. Американский посол в Москве, Дэвис, сам считал, что заговор Пятакова существовал, он был на суде и впоследствии написал об этом. Так же и Литтон Пэтч, который еще в 1931 году в Берлине заметил, что Пятаков заказывает втридорога машины, которые СССР вовсе не нужны. Это было вредительство, и людей необходимо было за него казнить.
По словам Нордманна — советский режим гуманнейший режим. Все работают, довольны. Даже Ди- Пи, которые показывали за Кравченко, работали и жили в СССР, несмотря на то, что часть из них была «непролетарского» происхождения. Что до Рамзина, осужденного по процессу промпартии, то ему недавно выдали сталинскую премию и он прощен, и работает на пользу родины.
— Здесь нам цитировали проф. Гравенна, знатока советской статистики. Откуда он берет свои данные? Он берет их из книг Кестлера и Кравченко, а Кравченко подпирается Гравенном. Вот их система — они поддерживают друг друга.
Мэтр Изар (прерывая): Гравенн орудует официальными советскими данными.
Нордманн: Не прерывайте меня! Здесь не палата, в которой вы когда-то сидели, а теперь не сидите больше, и вам это обидно.
Мэтр Изар: Я еще очень добр с вами…
Нордманн: Вестлер видел испанские ужасы и описал их, говоря, что они имели место в России. И он, и Кравченко рассказывают бесчисленные случаи, когда осуждены были невинные. Это ложь! Бухарин, будучи за границей, виделся с Николаевским — за это он и пострадал.
Нам много здесь рассказывали о чистках. Что это такое? Это проверка лучших людей, большевиков, партийцев, которые все полусвятые, потому что за маленькое жалованье — работают не за страх, а за совесть. Если один из них окажется слабым, или ошибется, или не будет постоянно жертвовать собой, то его исключают из этого «избранного» круга людей. Это делалось и у нас, во время французской революции, и это было правильно. Сеансы чистки — публичные, совершенно законные. Мне смешно, когда говорят, что во время чисток исчезали люди: в 1928 г. было 800 000 партийцев, а в 1931 — три миллиона! Какие же тут чистки? Жертвенных людей все прибавляется.
Нордманн посмеивается и продолжает:
— Партийцы одно время получали 500 рублей в месяц за работу, за которую беспартийный получал 1200 рублей. Теперь этого нет, теперь им прибавили. Среди них нет карьеристов. Они все — пацифисты, но если будет война, они пойдут в первую голову добровольцами. Это лучшие люди СССР, которые строят социализм.
Затем адвокат объясняет, что такое лагеря.
— В СССР очень мало тюрем, — говорит он, — потому устроены исправительные, а вовсе не
