В один из холодных ноябрьских дней Роберт случайно попал в придорожный трактир, где собирались необычные посетители — шайка нищих, бродячие ремесленники — угольщики, жестянщики, лудильщики, солдат-инвалид, старая маркитантка… Всю ночь просидел с ними Роберт. Так родилась знаменитая кантата «Любовь и свобода» с подзаголовком «Веселые нищие».
Эта великолепная поэма при жизни Бернса ни разу не печаталась, но ходила в списках по всей Шотландии, как и многие другие его «вольные» стихи. Но настоящая слава пришла к Бернсу, когда вышло первое собрание его стихов — маленький серый томик, отпечатанный в типографии города Кильмарнока, по подписке.
Для этого томика Берне отобрал сорок четыре произведения — из них несколько больших поэм. Несмотря на то что Бернс отдает должное своим предшественникам — особенно Роберту Фергюссону, откровенно заимствуя у него форму стиха, характерную строфику стихотворных посланий, или четкие парные рифмы с переборами в конце строфы, — все его стихи — совершенно новое слово не только в шотландской, но и во всей англоязычной поэзии. В них блистательное мастерство сочетается с социальной насыщенностью, с таким определенным «символом веры» — веры в человека, которую можно встретить только у очень больших поэтов, когда никакая дидактика, никакая проповедь не идет в ущерб основной задаче поэтического произведения — сказать стихами то, чего не выразить никакими другими средствами.
Профессор Дайчес, автор одного из лучших исследований поэтики Бернса, разбирая «Килмарнокский томик», называет отличительной характеристикой почти всех вошедших туда стихов не только их высокое поэтическое достоинство; в них наряду с великолепным юмором, подлинной лиричностью всегда ощущается безоговорочная критика существующих порядков и такая любовь к родной Шотландии и к ее героической истории, что каждому становится понятно, почему этот маленький сборник встретил такой горячий, такой сердечный отклик не только у образованных читателей, но и у самых простых, иногда даже неграмотных земляков поэта.
Шестьсот экземпляров разошлось по подписке, а остальные двести были раскуплены в тот же день: их покупали в складчину крестьяне и батраки, гончары и сапожники, стихи читали вслух в тавернах, переписывали в десятках экземплярах. Слава пришла к Бернсу — а он в это время вынужден был скрываться от гнева мистера Армора, который, узнав о «позоре» дочери, вырвал у нее и уничтожил брачный контракт, в который так верили и Роберт и Джин, и подал на поэта жалобу в церковный совет и в суд.
Бернс был совершенно оглушен: он считал, что Джин его предала, отдав контракт отцу и уехав в дальний городок, как ей повелел родитель. Он бушевал в письмах (называя ее «клятвопреступницей») и хотя просил всевышнего простить «мою бедную, недавно так горячо любимую девочку», которую «совратили родители», но тут же клялся, что больше никогда не назовет ее женой!
«Кильмарнокский томик» вышел 31 июля, и весь август Роберт разъезжал по окрестностям, то скрываясь от мохлинских святош, то пожиная плоды своей славы.
«Мне теперь нечего бояться, — писал он другу, — многие знатнейшие джентльмены страны предлагают мне свою помощь и покровительство, да и Джин не пойдет против меня. Я видел ее недавно, она с трепетом ждет приближающихся родов…»
Третьего сентября 1786 года Джин родила близнецов — мальчика и девочку, названных, по имени родителей, Робертом и Джин.
Бернс был в восторге, но в письмах к друзьям добавлял, что Арморы по-прежнему против брака и что все друзья советуют ему поехать в столицу, где его уже знают и ждут и где, наверно, удастся издать большой сборник стихов.
Двадцать седьмого ноября 1786 года, на чужой лошади, Бернс уезжает в «Северные Афины» — Эдинбург.
Многие современники Бернса писали о том, как в самых изысканных салонах Эдинбурга появился красивый, высокий, чуть сутулый человек, элегантно, но просто одетый, с ненапудренной головой и прекрасными черными глазами. Все уже были наслышаны о «поэте-пахаре», «самородке», о «богом данном таланте»…
Но никто не ожидал встретить человека такой высокой культуры, такой свободной, достойной, вполне светской манеры держаться. Законодательница мод, прекрасная герцогиня Гордэн приказала Каледонскому охотничьему клубу устроить бал в честь поэта. Весь вечер она танцевала с ним, удивляясь его остроумной и учтивой речи, а уходя, громко сказала: «Ваш пахарь совсем вскружил мне голову!»
Судьба Роберта была решена: ученые и писатели, поэты и философы, которыми славился Эдинбург, стали наперебой приглашать его к себе.
На торжественной ассамблее шотландской масонской ложи Великий магистр торжественно провозгласил здравицу «За Каледонию и барда Каледонии — брата Бернса!», и, подхватив этот возглас, все члены ложи стали приветствовать поэта.
Каледонский охотничий клуб постановил: все без исключения члены Клуба должны подписаться на сочинения Бернса и содействовать тому, чтобы его стихи были выпущены в двух томах в лучшей типографии Эдинбурга.
До того как вышло это собрание, Бернс почти каждый вечер читал свои стихи в обществе.
Всех восхищало чтение, его чуть глуховатый голос, непринужденные манеры. Его облик покорил и того юношу, которому через несколько лет суждено было стать гордостью мировой литературы.
Пусть об этом расскажет он сам, тогда пятнадцатилетний сын эдинбургского адвоката, а впоследствии великий романист Вальтер Скотт.
«Вы спрашиваете о Бернсе, — писал он своему биографу и биографу Бернса, Джону Гибсону Локхарту, — тут я могу искренне сказать: Vidi Vergilium[1]. Мне было всего пятнадцать лет в 1786–1787 году, когда он впервые появился в Эдинбурге, но я хорошо понимал и чувствовал, какой огромный интерес представляют его стихи, и готов был отдать все на свете, чтобы с ним познакомиться.
Я увидел его у известного ученого, где собралось много знаменитостей… Разумеется, мы, молодежь, молча смотрели и слушали. Особенно меня тогда поразило то впечатление, которое на Бернса произвела гравюра Бенбери, где был изображен мертвый солдат на снегу и рядом с ним — с одной стороны — его несчастный пес, с другой — его вдова с ребенком на руках. Под гравюрой были написаны стихи, кончавшиеся так:
…Бернс спросил, чьи это стихи, и случайно никто, кроме меня, не вспомнил, что это строки из полузабытой поэмы Ленгхорна под малообещающим заглавием «Мировой судья». Я шепнул это одному из знакомых, и он тотчас передал мои слова Бернсу, наградившему меня взглядом и словами, которые хотя и выражали простую вежливость, но и тогда доставили мне чрезвычайную радость и теперь вспоминаются с удовольствием.
Человек он был крепкий, широкоплечий, держался просто, но без неуклюжести. Это достоинство и простота особенно выигрывали еще и потому, что все знали о его необыкновенном даровании…
…Если бы мне не было известно, кто он такой, я бы принял его за очень умного фермера старой шотландской закваски, настоящего «доброго хозяина», который сам ходит за плугом. Во всем его облике чувствовался большой ум и проницательность, и только глаза выдавали его поэтическую натуру и темперамент. Большие и тёмные, они горели (я говорю «горели» в самом буквальном смысле слова), когда он говорил о чем-нибудь с чувством и увлечением. Никогда в жизни я больше не видел таких глаз…»
Но светский успех не мешал Бернсу заниматься основным своим делом: готовить к печати свои стихи.
Двухтомник Бернса печатался в лучшей типографии Эдинбурга. Редактором был Вильям Смелли.
Бернсу очень повезло. Пожалуй, трудно было найти редактора более всесторонне образованного и
