— Он стоит любви, — отвечала она твердо и спокойно, — только его великодушию обязана я минутами покоя и радости в враждебной земле этой.
Страшно пылало лицо князя.
— Прямо и беззаветно прошу сказать: любишь ли ты Льва Колонтая? — произнес он.
— В эти минуты говорить о любви, князь… — отвечала Варвара, слыша, что многие голоса призывали ее по саду, — если не удастся поговорить о деле сегодня — то завтра ты узнаешь все: и мое решенье, и мое сердце… Да покроет тебя ангел-хранитель для моего спасения!
Она мелькнула как тень и скрылась от изумленных взоров князя Степана.
Он не знал, что и думать о загадочных словах Варвары, — то они казались ему выражением девической робости и стыдливости, то признанием в склонности к сопернику. Самолюбие стояло за первое, ревность утверждала второе. Во всяком случае он был влюбленнее, чем когда-нибудь, и Варвара казалась ему тем прелестнее; но как ни старался он приблизиться к ней наедине — искания его оставались безуспешны. В весь вечер он только среди толпы других гостей мог говорить с нею, и лишь изредка украдкою брошенный взор участия награждал его за скуку казаться веселым.
Когда после ужина в отведенной ему комнате он увиделся с Зеленским, опасения его умножены были рассказом сего последнего, что в корчме, куда приглашал он новых своих знакомцев, покоевцев Колонтая, встретился он с каким-то забиякою шляхтичем, который дерзнул утверждать, что в Остроге, в городе, названном отчизною князя, никогда не бывало Маевских. Правду сказать, что он был очень пьян — и слова его мало давали веры, но он может протрезвиться и распустить такие вести далее. Кроме того, пан Зеленский заметил, что Колонтай говорил что-то на ухо своему конюшему и тот не спускал глаз с князя; что несколько человек бродили всегда кругом его, когда он прогуливался в саду; наконец, опасливый стремянный дал заметить боярину, что узкое окно его спальни было с решеткою, а дверь дубовая с пробоями.
— Итак, ты думаешь, что мы открыты? — сказал князь, улыбаясь.
— По крайней мере, подозреваемы, — отвечал стремянный. — Я задам коням овса, — примолвил он будто мимоходом.
— Пусть едят на здоровье: в эту ночь мы не потревожим их, я чуть держусь на ногах от бессонницы, и тот, кто нарушит покой мой, — дорого заплатит за дерзость.
Говоря это, он поместил свои пистолеты на стуле, положил обнаженную саблю под подушку и, только сняв верхнее платье, кинулся в постель. Зеленский был осторожнее: он притащил к дверям длинный стол и растянулся на нем в плаще своем, чтобы при малейшем стуке быть готову на отражение. Со всем тем страх долго мешал ему закрыть глаза, и князь Серебряный давно уже спал крепким сном, когда оруженосец его ворочался еще с боку на бок.
Глава VI
Их вера — в колокольном звоне,
Их образованность — в поклоне.
Ненастно было утро, и утомленный князь проспал бы долее обыкновенного под однозвучный ропот дождя, если б Зеленский не разбудил его извещением, что пора идти к завтраку, напоминая притом, чтобы он приготовил приветствие хозяйке на день ее рождения. Князь встрепенулся, освежил себя водою, расчесал кудри на буйной головушке, нарядился молодцем и по пословице 'утро вечера мудренее' гораздо покойнее рассуждал о том, что случилось, и смелее пошел навстречу тому, что могло случиться. Все гости собрались уже поздравить пани Колонтаеву и шумели вокруг нее, как пчелы около запертого улья. В широких фижмах, в высоком кружевном чепце она жеманно поворачивалась на деревянных каблучках, отвечая на все желания и приветствия, которые имеют удивительное свойство никогда не изнашиваться и приходиться ко всякому лицу. Отдав пошлину хозяйке и раскланиваясь дамам, князь заметил, что на лице Варвары разлита была какая-то бледная томность, и она отвечала на взор столь нежно-укорительным взором, что он тысячу раз укорил себя за вчерашнюю подозрительность.
Старик Колонтай любил шутить и любил, чтобы смеялись, когда он намеревался смешить. Разумеется, зная его слабость, догадливые хохотали прежде, нежели он успевал отворить рот.
— Поздравляю дам с ненастною погодою, — сказал он, — грибы в лесу и лестные приветы в гостиных от дождя высыпаются; теперь молодежь прильнет к вам как тень на целый день!
— И не мудрено, — возразил Солтык, — прекрасный пол наше солнце.
— Много чести, — сказала пани Ласская, — и еще больше заботы; довольно с нас быть скромными цветами, которых живит и красит солнце, нежели самым солнцем, на которое ропщут нередко и за то даже, что от него загорают.
— Я бы готов стать арабом, лишь бы приблизиться к пылкому светилу, — сказал Войдзевич, поглядывая на даму, подле которой сидел он. Ласковая улыбка была ответом на приветствие.
— Для мотылька довольно и свечи, чтоб ожечься, — возразила пани Ласская, лукаво посматривая на эту чету и желая, что называется, одним камнем убить двух воробьев.
— О, конечно, для мотылька довольно и свечи, — воскликнул князь Серебряный, устремя пылкий взор на Варвару, — зато орел бесстрашно глядит на лучезарное светило.
— Берегите свои восковые крылышки, чтобы они не растаяли в чужом небе, — сказал Лев Колонтай сердито.
— Что значит 'в чужом небе', пан Колонтай? — гордо спросил князь, — в любви и в воздухе нет границ.
— В любви, в любви?.. это дело другое, пан Маевский, я не знал, что вы зашли так далеко, — насмешливо возразил Лев.
— Полноте вам летать и трещать по ветру, как бумажные змеи, — сказал старик Колонтай, взявши за руки обоих противников. — Господа, прошу завтракать — натощак не споро и Богу молиться, а уже повозки у крыльца, чтоб ехать до костела.
Гораздо легче сказать, чего не было, нежели то, что было за старинным завтраком польским, — и потому, не желая растравлять охоты к еде в тех, которые еще не кушали, и не желая скучать тем, которые уже сыты, я умолчу о том. Вилки уже перестали звенеть по тарелкам, рюмки смирно стояли на столе и языки опять сменили зубы, — когда вбежал покоевец в комнату сказать на ухо старому Колонтаю, что пан Жегота просит позволения видеть его.
— Прах побери этого Жеготу, у него вовсе не праздничное лицо, — ворчал хозяин, — ну, что ж стал? Кликни его сюда. Ведь мне не встречать его на крыльце; верно, с поздравленьем подъехал, старая лиса.
Лев потихоньку заметил отцу, что Жегота не стоит чести быть принятым в хорошем обществе.
— Сам я терпеть не могу этого подорожного разбойника, да человек-то нужный. Он стережет мои деревни от русских наездов и порой посужается деньгами — хоть и за адские проценты. Да ведь мне не с ним детей крестить, плеснул ему рюмку водки, да и подалее от нас; теперь ведь не на сейм собираемся. Здорово, пан вахмистр, — сказал он входящему Жеготе. — Как живешь, можешь?
Жегота был старик высокого роста, широк плечом и зверовиден на лицо. Под орлиным носом подвешены были два огромных уса; серые очи сверкали из-под густых бровей — все черты и приемы выражали дерзость и жестокость, худо скрытые под униженными поклонами и лживыми словами. Изношенный синий кафтан его вовсе был создан не для посещений, но за поясом заткнут был пистолет, оправленный в серебро, и широкая сабля качалась на боку. Он с ног до головы обрызган был грязью. Чудная его фигура обратила на себя общее внимание.
— Ну, что скажешь, пан Сорвиголова? — спросил хозяин, когда тот обнял его колено.
— Я едва унес свою на плечах, ясновельможный, — отвечал смиренно Жегота. — Русские наехали на
