никому об этом не говорил: нельзя же в такие годы жить совсем без недомоганий. Но вскоре у него появился сильный кашель, а его-то уж никак нельзя было скрыть от Сары. Она настаивала, чтобы муж показался врачу, но Барак все отшучивался. Пришлось, правда, пообещать, что сходит как-нибудь, но ему всегда удавалось найти повод для отсрочки.
Как-то позвонил Бен Гурион и спросил, не хочет ли Барак приехать с Сарой в Хайфу на празднование третьей годовщины Независимости: им оставят место на почетной трибуне. Это, конечно, была большая честь для старика, и он пообещал приехать. Сара взяла с него твердое обещание, что он сходит в Хайфе к врачу и хорошенько обследуется. Они отправились в Хайфу дней на пять раньше, и Барак действительно лег в больницу. Он пробыл там до кануна Дня независимости.
— Что сказали врачи? — спросила Сара.
Барак рассмеялся:
— Плохое пищеварение и старость. Дали какие-то таблетки.
Но Сара хотела знать подробности.
— Да брось ты, — ответил он. — Мы ведь приехали праздновать Независимость.
В этот день народ валом валил в Хайфу — на собственных и на попутных машинах, на самолетах, поездами… Город кишел людьми. В номере гостиницы, где остановился Барак, не было отбоя от посетителей, хотевших пожать руку ветерану, имя которого стало легендой.
Вечером молодежь, пройдя перед утопающим в зелени зданием муниципалитета на Гар-Гакармель, открыла торжества красочным факельным шествием. После митинга на горе был устроен фейерверк.
Десятки тысяч людей толпились на улице Герцля. Гремела музыка, на каждом углу плясали хору. Барак с Сарой тоже вошли в круг и танцевали под восторженные крики молодежи. Затем они отправились в городок Политехнического института, чтобы как почетные гости принять участие в вечере, устроенном «Братством огня» — бойцы Пальмаха создали его еще в дни арабского террора. Был разложен гигантский костер, жарили барана на вертеле, варили кофе по-арабски, хором пели древние песни и библейские псалмы. «Братство огня» пело и плясало до рассвета.
Под утро Сара и Барак вернулись в гостиницу, чтобы немного отдохнуть, а гулянье продолжалось. Через несколько часов они проехали в открытой машине по широкому бульвару, на котором должен был состояться парад, и под гром аплодисментов заняли места на трибуне рядом с президентом страны.
Новый Израиль шествовал мимо Барака: йемениты — теперь уже гордые и смелые бойцы, рослые сабры, летчики из Южной Африки и Америки, солдаты, вернувшиеся на родину со всех концов земного шара. Проходили отборные части десантников в красных беретах, пограничники в зеленой форме. Грохотали танки, в небе ревели самолеты. Сердце Барака забилось, когда под взрыв аплодисментов бородатые подтянутые «Звери Негева» отдали честь отцу своего командира.
Два дня спустя Барак с Сарой стали собираться домой. Народ еще плясал на улицах. Не успели они переступить порог дома в Яд-Эле, как Барак начал сильно кашлять. Он в изнеможении опустился в кресло, а Сара помчалась за лекарством.
— Я же говорила: тебе нельзя так волноваться, — с укором сказала она, вернувшись. — Пора уже считаться с возрастом.
Барак схватил ее за руку, посадил к себе на колени. Сара прижалась головой к его плечу и вопросительно посмотрела ему в глаза. Он отвел взгляд.
— Ну, теперь торжества позади, — сказала она. — Выкладывай, что тебе сказали врачи.
— Тебя не обманешь, — ответил он.
— Я приму все спокойно, обещаю тебе.
— В таком случае вот что: мне пора, — сказал Барак. — В сущности, я и без них это знал.
Сара вскрикнула, но тут же прикусила губу.
— Ты уж постарайся, вызови Ари и Иордану.
— Рак?
— Да.
— И сколько тебе осталось?
— Несколько месяцев. Но это будут чудесные месяцы.
Барак состарился за несколько недель: сильно похудел, сгорбился. Боли, которые на него навалились, были нестерпимы, но он мужественно переносил их, наотрез отказывался лечь в больницу.
Его кровать придвинули к окну, чтобы он мог смотреть на свои поля, на горы, что возвышались за ними. Ари застал отца, когда тот горестно обозревал место, где когда-то стояла Абу-Йеша.
— Шалом, аба, — сказал Ари, обнимая его. — Видишь, я не задержался.
— Шалом, Ари. Дай-ка посмотреть на тебя, сынок. Давно тебя не видел, больше двух лет. Я думал, ты тоже приедешь на парад со своими ребятами.
— Египтяне снова напали на Ницану. Пришлось дать сдачи.
Барак внимательно оглядел сына. Ари дочерна загорел, высох и стал еще более мужественным.
— Негев пошел тебе на пользу, — сказал Барак.
— Что за чепуху мне тут сказала има?
— Не стоит меня подбадривать. Я достаточно пожил, чтобы принять смерть достойно.
Ари налил себе коньяку, закурил сигарету, а Барак не спускал с него глаз. В глазах старика показались слезы.
— Я был бы вполне счастлив, если бы не ты и Иордана. Я умер бы спокойно, зная, что у вас все хорошо!
Ари глотнул коньяка и отвел взгляд в сторону. Барак взял сына за руку.
— Говорят, что ты можешь стать начальником штаба всей нашей армии, если согласишься оставить пустыню.
— В Негеве куча дел, отец. Должен же кто-то ими заниматься! Египтяне нанимают банды фидаинов. Они то и дело просачиваются через границу и нападают на наши села.
— Да, но сам-то ты счастлив, Ари?
— Ты меня знаешь. Я не из тех, кто бурно восторгается. Я же не новый иммигрант.
— Но почему ты уехал от нас и несколько лет не показывал носа?
— Да, это я зря. И очень сожалею об этом.
— Знаешь, Ари, в последние два года у меня впервые в жизни появилось время для размышлений. Это так чудесно — спокойно поразмышлять. А в последние недели у меня времени и того больше. Я много думал. И пришел к выводу, что был не таким уж хорошим отцом. Я виноват перед тобой и перед Иорданой.
— Да брось ты, отец… Слушать не хочу такую ерунду. Что это ты вдруг в сентиментальность ударился?
— Я говорю правду. Теперь я все вижу гораздо яснее. Слишком мало уделял вам времени… Саре тоже. Ари, когда у человека семья, так нельзя.
— Отец, перестань! Никому на свете не доставалось столько родительской любви и понимания, сколько мне. Впрочем, всем родителям, видимо, кажется, что они могли бы сделать для детей больше.
Барак покачал головой:
— У тебя совсем не было детства. Еще двенадцати не исполнилось, а ты уже наравне со всеми работал на болоте. С тех пор как я вложил тебе в руки кнут, ты прекрасно обходился без меня.
— Я не хочу даже слушать тебя, отец. Мы живем в этой стране не ради завтрашнего дня. Другой жизни у нас быть не могло. Брось казниться. Мы жили так, потому что выбора у нас не было.
— То же самое я говорю себе, Ари. Разве мы могли иначе? Снова гетто? Концлагеря? Душегубки и печи? Нет, все что угодно, только не это. Мы не зря жили. Но все-таки эта наша свобода… слишком дорогой ценой куплена. Мы настолько дорожим ею, что вырастили поколение еврейских Тарзанов, только они могли отстоять ее. Ничего мы вам дать не сумели, кроме жизни, полной борьбы, да и оставляем мы вас в окопах и с морем за спиной.
— Для Израиля никакая цена не велика, — ответил Ари.
— Нет, велика, если я вижу в глазах моего сына горе.
— Но разве ты отнял Давида у Иорданы? Такова жизнь. Такова цена, которую приходится платить за то, что мы родились евреями. Разве не лучше отдать жизнь за свою страну, чем умереть, как твой отец, от рук мрази в гетто?
