написать своей девушке. Но все слова оказывались старыми: целую, люблю, вернусь. А если бы я вдруг написал: кот на рождество, ружейное масло, смена постов, Беппо, боевые позиции, лейтенант Мошиони, капрал Пинтосси, проволочные заграждения, — она бы ничего не поняла.
Уроженец Пьемонта Тоурн был первый весельчак в отделении, хотя и боялся пуль. Его прислали
— Мадам, я вам принес вина бутылку! Бод ей, уроженец Брешии, спрашивал:
— Белого или красного?
— Неважно какого, было бы вино! — отвечал Тоурн и начинал петь: — «В тени кустов…» Однажды я у него спросил:
— Тоурн, ты получил из дому письма?
— Да, — ответил он. — Я их уже все скурил.
Тоурн собирал все окурки, высыпал из них табак, а из писем «авиа» делал закрутку. Так что у него всегда было курево, и он просил домашних посылать ему письма «авиапочтой», на тонкой бумаге, а вот Джуанин, всякий раз когда я оказывался рядом, отзывал меня в сторонку, подмигивал и вполголоса спрашивал:
— Сержант, мы домой вернемся?
Он был уверен, что я точно знаю, как закончится война, кто уцелеет и кто погибнет, и даже когда именно. И я отвечал ему твердым голосом:
— Да, Джуанин, мы вернемся домой!
Он даже считал, что я знаю, женится он на своей девушке или нет. Порой я ему советовал остерегаться тыловых крыс.
Он забирался в свой угол возле печки и снова спрашивал одними глазами: «Сержант, мы домой вернемся?» — словно у нас с ним была общая тайна.
Мескини тоже был хороший парень. Это он вечером готовил поленту. Мешал ее с редким старанием: засученные до локтей рукава, капельки пота на бороде. Он широко расставлял ноги и напрягал мускулы. Вот как размешивал поленту Мескини. Он казался мне Вулканом, который бьет молотом по наковальне. Мескини рассказывал, что в Албании метель выбеливала шерсть черных мулов, а грязь превращала белых мулов в черных. Новоиспеченные солдаты слушали его с недоверием. Прежде он был погонщиком и весь пропах запахом мулов, его борода была похожа на их шерстку, а поленту он размешивал, словно это корм для них. Кожа его была землистого цвета, впрочем, и у нас она была такая же.
Лейтенант Мошиони тоже ничем не отличался от нас, солдат. Отдыхал он, работая как вол, днем вместе с нами рыл ходы сообщения, а ночью ставил проволочные заграждения, укреплял огневые позиции, отыскивал уцелевшие бревна в развалинах домов и ел поленту так, словно это корм для мулов.
Но была одна вещь, которая отличала его от всех нас. В ранце у него хранились сигареты «Милит» и «Пополари», которые он тайком курил в своей берлоге. Нам же давали «Македонию», и это было все равно что курить картофельную ботву. Морески, старший капрал минометчиков, жаждал поменять свою «Македонию» на «Милит», но лейтенант не соглашался менять даже одну пачку на две. Впрочем, несколько сигарет «Милит» Морески так или иначе всегда раздобывал.
Новогодняя ночь стала для нас ночью фейерверка. Было чертовски холодно. Кассиопея и звезды Плеяды сияли прямо у нас над головой, река полностью замерзла, и мне каждые полчаса приходилось менять часовых.
Вечером я вместе с лейтенантом отправился на позицию сержанта Гарроне. Там солдаты играли в карты на деньги из десятидневного жалованья. Снаружи, у станкового пулемета стоял часовой. Ствол пулемета был наведен на покрытое коркой льда кукурузное поле. Мне пулемет показался маленьким и тощим, словно коза. Вот только под брюхом у нее висит каска с горячими углями.
Часовой отчаянно чесался; мулы страдали от лишаев, он — от чесотки. Когда мы возвращались на опорный пункт, нам казалось, будто мы возвращаемся к себе домой. Лейтенант решил выстрелить из пистолета — проверить бдительность часовых, Раздался щелчок, и все. Тогда я попытался выстрелить из карабина, и тоже раздался щелчок. Лейтенант велел мне бросить ручную гранату. На этот раз даже щелчка не последовало — граната бесшумно исчезла в снегу. Да, было чертовски холодно.
А потом, ближе к полуночи, начался праздник. Внезапно трассирующие пули распороли небо, над нашим опорным пунктом со свистом проносились пулеметные очереди, а перед траншеями разрывались мины. И сразу же вслед за этим минометы нашего Барони разорвали воздух и разбудили даже рыб в реке. Земля дрожала, и в траншеи осыпался песок и снег. В Брешии на празднике святого Фаустино и то не бывало такого шума и грохота. Кассиопея исчезла, коты скрылись неизвестно куда. Пули врезались в проволочные заграждения, высекая искры. Внезапно снова воцарилась тишина. Точно так же, как после праздника вдруг все затихает, и на опустевших улицах валяются кульки из-под карамелек и бумажные хлопушки. Лишь изредка еще раздавались ружейные выстрелы да короткие автоматные очереди — последний жалкий смех пьяницы, который ощупью пробирается к остерии. Вновь зажглись звезды над нашими головами, коты высунули мордочки из развалин. Альпийские стрелки вернулись в свои берлоги. Полыньи на Дону, образовавшиеся от взрывов мин, начали затягиваться корочкой льда, Мы с лейтенантом Мошиони молча глядели во тьму и радовались тишине.
Потом услышали шаги — нас искал Киццари.
— Господин лейтенант, вас к телефону, — сказал он.
Я остался один, стоял и смотрел на припорошенные снегом проволочные заграждения, на сухую траву по берегам застывшей в неподвижности враждебной реки и угадывал в темноте на другом берегу позиции русских. Услышал, как кашлянул часовой, а затем крадущиеся, волчьи шаги — это возвращался лейтенант.
— Что там случилось? — спросил я.
— Убили Сарпи, — ответил Мошиони.
Я снова впился взглядом во тьму. Лейтенант Мошиони наклонился в траншее, зажег две сигареты и одну протянул мне. Было такое чувство, будто кто-то пнул меня прикладом в живот, а в горле стоял ком, словно тянет на рвоту и не можешь. Лейтенант Сарпи!.. Вокруг не осталось ничего, даже Кассиопеи и пронизывающего до костей холода. Только эта боль в животе.
— Русские разведчики, — сказал Мошиони. — Они обошли с тыла его опорный пункт и ворвались в траншею. Сарпи выбежал из своей берлоги и на повороте хода сообщения получил автоматную очередь в грудь. Еще эти разведчики захватили в плен погонщика мулов из нашей роты. Он чистил снег в ходах сообщения… Ну ладно, пошли спать. Счастливого тебе Нового года, Ригони. — И мы пожали друг другу руки.
На рассвете я пошел спать. Как всегда, растянулся на соломе, которая прежде покрывала крышу избы. Лег в ботинках, в вязаной шапке, даже подсумок не отцепил. Натянул на себя подбитую мехом шинель и, глядя на балки нашей землянки, уснул. Как обычно, часов в десять Джуанин меня разбудил — раздавали харч. В тот день харч был особый: вареный картофель, мясо, сыр, вино, которое, как всегда, замерзло, пока его несли с полевой кухни на наш опорный пункт. Увидев этот праздничный паек, я вспомнил, что сегодня Новый год и что ночью убили лейтенанта Сарпи.
