закричал. Десятиклассники прыгнули в стороны.
— Да я немножко прижал! Мизинец! Чо ты! — взвизгнул тот, что держал Дуди за руку.
Дуди захлебнулся нечленораздельным воплем, захрипел, распрямился резко, прогнулся всем телом, так что даже поднялся на цыпочки, и упал навзничь, сухо стукнувшись черепом о щербатый асфальт. Его колотило, как будто кто-то невидимый и сильный тряс жестоко и молча тряпичную куклу.
— Бежим на хрен! — громко сказал Прыгун.
Десятиклассники ломанулись к выходу со двора, а с другой стороны, из-за угла синего деревянного цоколя, уже неслись индейцы. Алешка с разбегу упал на колени возле бьющегося в пыли шамана. Через плечо вождя перегнулся Спиря.
— Голову держи! Голову! — рявкнул он едва понятно.
Алешка схватил Дудины щеки, напряженные до состояния деревянности, попытался прижать, удержать на месте. И в этот момент шаман раскрыл огромные черные глаза в пушистых ресницах. Страшные круглые глаза. Без единой мысли. А меж его белых стиснутых губ поползла на Алешкины ладони теплая розовая пена. Спиря забежал с другой стороны и, оттолкнув Алешку, повернул голову шамана набок, подложив руку под его висок. Дуди еще несколько раз выгнулся и замер.
20
Алешка хотел, чтобы дома было спокойно. Чтобы папа был трезвый, а лучше бы вообще его сегодня не было. (Алешке было все равно, где бывает папа, когда его нет.)
Пока Спиря держал голову шамана (Дуди все же раскроил себе кожу на затылке, и руки Спири были в липкой подсыхающей крови), Алешка добежал до детского сада и, ворвавшись в ясельную группу, начал сбивчиво и непонятно рассказывать незнакомой воспитательнице о страшном. В конце концов, с Алешкой отправилась нянечка из этой группы. У нее сначала было недоверчивое лицо, а когда она увидела слабо шевелящегося Дуди с окровавленной головой, она разохалась, вместе с Алешкой кое-как поставила шамана на ноги (его тут же вырвало ей на юбку и туфли) и медленно, со слезами в глазах, увела в детский сад. Вызвали «скорую». Прибежала откуда-то мама Дуди и быстро говорила с ним на непонятном подвывающем языке, но он не отвечал, а только снова улыбался глупо. Стали обсуждать, надо ли вызвать милицию, но Алешка чувствовал такую тяжесть в сознании, что молча вышел из садика и равнодушно отправился домой.
А дома на табуретке у самой двери сидел Пашкин папа. Пьяный, с красным лицом и виноватыми глазами. Он молча улыбнулся Алешке, а потом сказал Алешкиной маме, которая, как обычно, гремела посудой на кухне:
— Ты, Людмила, только не говори пока моей Любке. Я посижу вот у вас немного и пойду. Я, видишь ли, выпил. Сам не знаю, вроде немного… Вот сейчас протрезвею и пойду.
Мама не отвечала. Алешка разулся и прошел в свою комнату. Скоро зазвонил телефон, и он слышал, как мама насмешливо говорит в трубку:
— Да, у нас. Сидит чуть живой. Домой идти боится. Да. Сейчас погоню.
И даже сквозь комнатную дверь было слышно виноватое пьяное сопение Пашкиного папы.
Вообще-то в тот день Пашкин папа собирался прийти домой в праздничном настроении и обрадовать домашних: его назначили начальником автоколонны. (Потом Алешка часто представлял себе эту должность и завидовал Пашке. Ему виделась длинная колонна могучих МАЗов, КрАЗов и КамАЗов, с высокими бортами, широкими полярными шинами — «лапником». А в начале колонны, в самом первом оранжевом КрАЗе, сидел Пашкин папа, начальник этой колонны. И вот, высунувшись в дверь и встав на пороге кабины во весь рост, Пашкин папа кричал назад, всем этим грузовикам и суровым шоферам. И махал рукой. Что кричал Пашкин папа и зачем махал — Алешка не мог придумать, но все равно представлял, это выглядело очень мужественно.)
Прошло минут сорок. Алешка сидел на диване и смотрел прямо перед собой. Не так давно, или, наоборот, вечность назад, он сидел так же и смотрел в ту же стену в голубых обоях, а руки его были испачканы в белой краске, и в прихожей уже стоял страшный, разрисованный белым Дуди с его улыбающейся мамой. А теперь ему казалось, что он до сих пор держит в руках страшную Дудину голову, такую тяжелую. И вспоминалась эта жуткая пена. Алешка не мог понять, откуда во рту человека может взяться пена. Раньше он видел, что изо рта могут течь слюни или кровь, он даже видел, как один мальчик в садике мог набирать в рот куриный суп с лапшой и выпускать через нос, так что лапша выползала на верхнюю губу, как сопли. А розовой пены изо рта он ни разу не видел.
В прихожей иногда принимался разговаривать Пашин папа, с деланной непринужденностью. А потом вдруг звякнул дверной звонок и пришел Пашка. Алешка вышел из комнаты. Воин стоял на пороге и со смущенной улыбкой, стараясь не смотреть на вождя, говорил отцу:
— Папа, идем! Мама ждет…
Отец наигранно отворачивался и возражал:
— Ну, что ты! Я еще посижу здесь!
— Папа! — снова начинал Пашка. — Ну, папа…
Пашкин папа сейчас не выглядел таким мужественным и сильным, как прежде, когда спрыгивал на землю из кабины КрАЗа с пятизарядным карабином в сильных шоферских руках. Теперь его усы казались почему-то мокрыми и обвислыми, круглый живот смешно лежал на коленках, а взгляд бегал — вряд ли этот взгляд мог хищно выцепить сквозь прицел неведомую росомаху на снежном склоне безымянной сопки.
— Папа, идем!
— А вот ты куришь? — вдруг поворачивался к сыну Пашкин папа и делал зловещее лицо. — А вы знаете, как мой отец меня курить отучал?
— Как? — спросил Алешка, хотя ему было и не особенно интересно.
— А вот он меня однажды взял так, положил к себе на колени, спустил мне штаны, взял вилку и легонько, самым краешком, мне в задницу. Я — ой!!! А он мне: будешь курить — полностью засуну!
Слова Пашкиного папы были очень искренними. Видимо, он и правда до сих пор переживал насчет той вилки, — ведь он так и не бросил курить: его усы и пальцы были желтыми от никотина, а от одежды всегда пахло табачным дымом. Пашка тоже переживал. Он покраснел и стыдился отца. А тот вертелся на табуретке, перекладывая пузо с одного колена на другое:
— Что смотрите? — грозился он. — Будете курить?
— Не будем, — врал Пашка и краснел еще гуще.
— Где ты был? — спросил Алешка своего индейца.
Тот сделал вид, что не заметил вопроса, и продолжил теребить за плечо сидящего на табуретке отца.
— Где ты был? — спросил Алешка снова. — Сегодня такое было… Где ты был?
Пашка вдруг посмотрел на него странно, как будто знал что-то, о чем не мог и не хотел рассказывать. А потом сухо и взросло сказал:
— Хватит строить из себя дурачка.
Пашкин папа замер, вздохнул глубоко и ответил:
— Ладно… Пойдем уже… Не съест же она меня.
Коля проснулся ночью. Ему в лицо бил солнечный луч через щель в шторах. Сами шторы из красной плотной ткани горели багровым светом. Циферблат часов показывал три.
Ему снился гриф — огромная тибетская птица со страшной морщинистой шеей и клювастой головой. Гриф заглядывал ему в лицо и говорил добрым, знакомым голосом:
— Они успеют.
Что и кто успеет — было понять трудно. Поэтому Коля проснулся и сразу вспомнил. Он размышлял несколько минут, не двигаясь под одеялом, а потом осторожно встал и начал торопливо одеваться. Его немного подташнивало, как бывало всегда, когда он сильно не высыпался. Он обулся, натянул спортивную кофту, снова замер, размышляя. Быстро, не разуваясь, прошел к маминой кровати и тронул за плечо:
— Мама, можно я принесу домой щенка?
