— Что с вами Леша? — мягко поинтересовался Григошин, — чем вы недовольны, не замечаниями же?
Заботливый ветеран-наставник учит и поддерживает, начинающего работника, вызывает его на откровенность, именно так, называется этот прием. Торшин хорошо помнил как на семинаре в Высшей школе КГБ, Григошин сам обучал, их этому методу, въедливо объяснял психологический и физиологический механизм воздействия, заставлял работать с каждой интонацией, часами отрабатывать мимику лица и модуляции голоса. На следующем семинаре обучал, как противостоять, психологической атаке собеседника, такого доброго, участливого, перед которым так и тянет раскрыться, поговорить по душам.
— Да ничего особенного, расстроился из-за ссоры с женой, а тут и вы еще соли на рану подсыпали, — с легкой грустью, задушевным тоном ответил Торшин. Это их так учили, якобы раскрывать свои чувства в ответ на участие, ставить психологическую дымовую завесу, защитить себя, от вторжения, указать ложные причины.
— Да задатки дельного работника у вас есть, — негромко засмеялся Григошин, — всегда начеку, и помните, чему вас обучали. Вот только я догадываюсь, что дело то в другом. В чем?
— В этом все дело, только в этом, — не сдавался Торшин, и неожиданно со злобой подумал: — Ну что тебе надо? Что ты ко мне в душу лезешь! Сам всю жизнь врал, нас врать выучил, а теперь подай тебе душеньку мою, на удостоверении с красной обложечкой. А вот хрен тебе!
— Мы все Леша через это проходим, я уже в конце пути, вы только на него встали, — Григошин, уже не смотрел на собеседника, шел себе неспешным прогулочным шагом немолодого человека, которому врачи рекомендовали пешеходные прогулки перед сном. — Не вы первый, не вы последний перед нравственной дилеммой встаете, когда надо лгать и использовать в темную симпатичного вам человека, человека который вам верит, который не ждет от вас удара в спину. Неприятно. Подло. Противно. Но надо. Ложь, обман, лицемерие, не только по отношению к врагу, но и по отношению к близким или просто симпатичным вам людям, это просто метод, который использует в своей работе разведка, любая разведка и, советская в том числе. И контрразведчики, используют те же приемы, только в своей стране у них возможностей больше, а разведчик всегда один, один, даже если действует в составе группы. Вы должны принять правила этой жизни, или уйти, выбрать себе другую судьбу. Только в ней вы столкнетесь с тем же нравственным выбором, только обстоятельства будут иные. Мы не можем, просто не можем действовать иначе. Если наш противник, кто бы, он не был, выбирает своим оружием ложь, лицемерие, подлость, а он не может это не выбрать иначе он просто не добьется успеха, мы должны, нет, обязаны ответить ему тем же. Заметьте Леша, я называю, вещи своими именами ложь — легенда, по которой работает разведчик, или контрразведчик, подлость — это когда доверившиеся тебе люди, делятся с тобой сокровенным, а ты предаешь их веру, используешь их, для получения необходимой информации.
— И многих вы предали за свою жизнь? — угрюмо спросил Торшин.
— Знаете, Леша, когда в восемнадцатом году большевистская Россия, подписала сепаратный мир с Германией, позорно вышла из войны отдав немцам, часть своей земли, заплатив унизительную контрибуцию, я работал в контрразведке Генштаба, и моим первым порывом было решение уйти к генералу Корнилову, он тогда на Дону формировал добровольческую армию. Хотел бить большевиков — предателей. А потом подумал, и решил уйти в сторону, не решать кто прав, кто виноват. Большевиков то в восемнадцатом году кучка была, и если бы все хотели войны до победы, их бы просто смели, значит, не только в их предательстве дело было. Для вас это просто история, а для нас тогда это был вопрос даже не жизни и смерти, вопрос чести. Достал я новые, безупречно классовые документы, замаскировался под пролетария и, уехал из Петрограда в Москву, отсиживаться, не судить, не воевать, не участвовать. Не удалось. В двадцатом году, поляки на Русь войной пошли, земель наших захотелось им нахапать, над нами русскими по пановать, старые счеты и обиды свести. Многие русские офицеры тогда, кто уцелел, конечно, пошли добровольцами в Красную армию. Я тоже решил пойти, укорот, иноземцам дать, гражданская война это одно, дело так сказать семейное, а когда на Русь с мечом и огнем чужеземцы идут, большой грех в стороне остаться, Родину не защитить. Пришел в военный комиссариат, докладываю так, мол, и так я офицер, желаю послужить, не за страх за совесть, прошу отправить на польский фронт. Отправили, только не на фронт, а в ЧК, к следователю на допрос. А тот вопросики начал задавать, почему по чужим документам жил, почему как офицер, на учет не встал, а может ты враг? Времена лютые были, красный террор, людей чекисты пачками расстреливали, многих только по классовому признаку, так сказать в порядке профилактики, ну и заложников тоже хватали и в расход пускали. Со мной долго не разбирались, не поверили, сунули в камеру, смерти ждать, у ВЧК тогда было право, осуществлять внесудебные расправы.
Там в камере я знакомого встретил, вместе до первой мировой в университете учились, поляк он был, фамилия Войцеховский, звали Янек, он на обычной облаве попался с липовыми документами, только случайно, солдат, который с ним в мировую войну на германском фронте служил, его узнал. Опознание, допрос, и камера. В камере мы по душам перед смертью говорили, детство вспоминали, юность, университет, любовь, знакомых, друзей. И спорили много о России, о Польше. Казалось нам то что, все равно впереди стенка, комендантский взвод, и приказ: «Прицел! Огонь!», и пожалуйте господа спорщики в царство небесное. Так нет же до хрипоты споры продолжались. Вот он мне в пылу спора, и говорил, что мечтает он Великой Речи Посполитой, от моря до моря, и жалел, что не может дальше мстить проклятым москалям, за поруганную Польшу. По оговоркам, недомолвкам, догадался я, что работает он в польской разведке — дефензиве. Прекрасный он был человек, честный, стойкий, убежденный, на допросах никого не выдал, хоть и знал, что его ждет, но жизнь ценой позора покупать не стал.
Поляки тогда уже к Киеву подходили, с нашими, русскими, хоть и в красноармейскую форму одетыми, не миндальничали и, пороли и, вешали, и издевались. С гонором кричали: «Бей сволоту москальную! Наше времечко пришло! Будете свиньи русские, помнить польских панов!» Отступала тогда Красная армия. Знал я это, знал, и другое всегда помнил и, до последнего часа помнить буду. Русский я! Предок мой, в ополчении Кузьмы Минина и князя Пожарского с интервентами за Русь бился. Свиньей в нашем роду не было, а я под чужим ярмом жить, не намерен. Лучше большевики, чем иноземцы.
Утром, когда кипяток разносили, я кружкой надзирателю в лоб легонько заехал, меня из камеры вытащили, и бить стали. Только успел я про агента польского рассказать, и попросил к руководству меня отвести, полный свой чин назвал и, место прежней службы контрразведка Генштаба. Тюремщики доложили, куда следует. Приезжает ко мне навстречу, мой бывший начальник Бонч-Бруевич, он до революции был начальником отдела контрразведки Генштаба. Его младший брат, большевик — ленинец еще с дореволюционным стажем, в то время занимал должность управляющего делами Совета Народных Комиссаров, вот он своего старшего братца и, убедил помочь большевикам поставить контрразведку.
Поговорил я с Бонч-Бруевичем. Поверил он мне. Ну а дальше дело оперативной техники. Разработали операцию и, осуществили, агентурную сеть дефензивы, вскрыли, сначала дезинформацию через них гнали, а потом, как в Варшаве об этом догадались, всех агентов и их пособников взяли, и в расход.
Янека я потом, сам допрашивал, хотел ему жизнь спасти, уговаривал его дать признательный показания, убеждал его, что уже всех взяли и, роли его признание никакой не играет. Назвал он меня провокатором, плюнул мне в лицо, с трудом, но сумел я сдержатся, только потом Янек в коридоре на конвоиров набросился, те его сгоряча штыками и покололи, неопытные солдаты, обучены плохо.
Много раз мне потом приходилось выбор делать, или ручки чистыми оставить, невинность душевную сохранить, и тогда другие бы кровью умылись, или самому взять на себя и подлость и бесчестие, но страну защитить. По своей воле я взял крест свой и, несу его и, Господь мне судья. Теперь Леша твое время пришло выбор свой делать.
— Да разве нужно, страну при помощи подлости защищать? И, что это за страна такая, которой такая защита нужна? — с тоскливым недоумением спросил Торшин. Они продолжали свою неспешную прогулку по улице и он, старался не смотреть на Григошина.
Светят уличные фонари и, обгоняя их и, навстречу им, идут по ярко освещенной улице, по делам своим, прохожие и, заботы их о семьях своих и хлебе насущном, так же важны, как и заботы этих двух людей, беседующих о совести, долге, чести и бесчестии и, для каждого и из этих спешащих людей, придет свой час и, право и обязанность сделать свой выбор.
— Как по вашему, Леша, а вот убийство это грех? — помолчав, продолжил разговор Григошин.
— Да.
