считает свою жертву сильной и готовой к борьбе. И он посмотрел на свой неоплаченный долг, распластанный на земле, на изуродованного маленького калеку. Он был убит одним ударом могучей лапы. Он умер быстро и тихо.
— А что было твоей гордостью, полубвана? — осторожно полюбопытствовал Небу. Дурной смех оставил его. — Очевидно, мешать, как крючковатая колючка боярышника мешает ноге путешественника. Тогда твоя гордость сломлена, малыш. Ты утратил свою гордость, и, вместо того чтобы мешать, ты наконец захотел помочь мне, даже если этим ты хотел помочь себе. Ты проиграл, малыш, проиграл.
Он словно высекал эпитафию над могилой мальчишки. Закончив ее, он отвел глаза в сторону; никакого выражения не было на маске его лица.
Прекрасно, что сейчас он почти не ощущает боли. Только багровая бесформенная гора на месте ног и зловоние. Лень охватывала его, он чувствовал, что его клонит ко сну. Это было похоже на вечер, поздний вечер, когда длинные тени становятся еще более длинными. И его тень удлинилась. Голова покоилась на холмах Кинангои, а ноги — на холмах Улу, где обитает племя камба. Он сонно засмеялся, увидев длину своего отравленного, умирающего тела.
«Но в чем состоит гордость белых? — возник в нем острый вопрос, и его голова склонилась набок, прислушиваясь. Но никто не ответил ему. — Тогда я спрошу об этом в больших городах, где живут бваны. Богатство? В нем гордость всех мужчин. Победы? Но все мужчины стремятся побеждать».
«Но лишь немногим дано побеждать, — продолжала его голова. — И все же каждый, кто проигрывает, помогает другому победить. Поэтому проигравший может также гордиться победой. Этим похвалялись бваны. Даже когда они становились красивыми от ножа или огня, они похвалялись тем, что за ними придут другие».
«Тогда, тогда, может быть, гордость белых заключается в их способности переносить поражения?» — Эта мысль громко застучала в мозгу, привлекая к себе внимание.
Способность терять век и выигрывать вечность, способность выносить превратности судьбы, потерю обычаев, женщин, земель, жизней. А ты легче можешь спрятать в карман солнечный луч, чем завлечь новую жизнь в свои силки и ловушки. Ты не можешь победить ее. Каждый год, весной, новая жизнь шествует по твоей стране от Момбасы до великих гор, расцветают новые цветы, и новые жеребята ранят копытами нежную почву. Новая жизнь непобедима.
И он сказал с грустью:
— Жестокосердный Млоди был прав. Мне следовало быть сильнее и не думать о луке, ибо Дни Лука прошли.
И когда он почувствовал, что боль снова врывается в его тело, он сказал ей:
— Быть может, я лежу здесь, раненый и одинокий, лишь потому, что у меня не хватило сил отказаться от старых обычаев. Может быть, именно потому я решил идти в Найроби, чтобы отдать долг. — Боль запрыгала в черепе, и он сказал, задыхаясь: — Труднее принять новую жизнь, чем войти во враждебную страну».
И тогда круглые светящиеся глаза уперлись прямо в его затуманенное лицо, и он почувствовал, что силы оставляют его.
«Небу! Небу!» Ему показалось, что леопард зовет его, и он поднял голову. Зверь снова встал на дыбы, хвост напрягался, и кончик его подрагивал. В сощуренных его глазах был подведен итог всем расчетам. Небу лениво посмотрел на кошку. Странно, но все происходящее с кошкой не производило на него никакого впечатления: ни игра плечевых мышц, ни плоское голодное брюхо, ни быстрые, точные движения задних лап, выискивающих опору перед прыжком. Он знал только, что наступил вечер и длинные коричневые тени, упавшие в Абердаре, проникли в него и заполнили собою большую часть его тела.
— Ого, брат Леопард, в моем животе вечер, но в моей руке ясное утро, — тихо проговорил он. И огромное копье легко поднялось к плечу, и сила заструилась по руке.
— Я могу бросить копье от равнин Ати до горных вершин, — хвалился Небу. — Даже когда вечер сидит в моем животе, я смогу бросить его на такое расстояние. Спасибо тебе, рука, — сурово поблагодарил он руку, — я буду плясать на твоем празднестве, рука.
«Он прыгнет, когда глаза его широко распахнутся, — пел негр, — он прыгнет, когда его хвост распрямится и складки поперек хребта застынут.
Он прыгнет, когда его шея нальется кровью, как наливалась моя, когда я пел свою первую песню мужественности в жарких и нежных объятиях своей первой женщины в брачной хижине в моей родной деревне.
Он прыгнет.
Сейчас.
И он умрет мгновенно, как умерла моя первая любовь.
Прыгай, бвана Леопард, прыгай!»
Но леопард не прыгнул. Ибо армейский лейтенант выстрелил в пещеру.
Англичанин еще раз выстрелил в леопарда и убедился, что зверь мертв.
— А теперь посмотрим, кого накрыл этот ублюдок.
Движением руки он приказал солдатам отойти от входа в пещеру, чтобы не загораживать свет, и вошел туда. Он увидел мальчишку, похожего на бесформенную груду тряпья, и обошел вокруг леопарда.
— Боже милостивый! — пробормотал он. — Это, кажется, белый мальчишка… в ботинках…
Он наклонился и повернул мальчишку лицом кверху, его жестокие руки неожиданно стали нежными.
Голова мальчишки легко покачнулась на сломанной шее.
— Как грязный цветок на сломанном стебле, — размышлял англичанин, беспомощный и беспощадный. — Интересно, чей это был мальчишка.
Он окинул взглядом пещеру. Неожиданно он увидел в углу негра и, вскочив на ноги, навел на него автомат. Но негр был недвижим.
— Что же, леопард, ты отнял у меня моего первого кикуйю!
Он подумал, не выпустить ли очередь в черного — просто так, для очистки совести, но тут же сообразил, что негр и мальчишка, по-видимому, шли вместе. Должно быть, это один из лояльных: наверно, спасал мальчишку от резни. Он опустил автомат и стал боком ко входу. Его силуэт четко рисовался на фоне света — высокий, широкоплечий, поджарый самец-леопард. И Небу, мысленно очертив изгибы его грудной клетки под френчем защитного цвета, наметил место, где грудина вздымалась над сердцем; и уверенность в том, что он отлично прицелился, радостью проплыла через его обессилевшее тело.
«Великий, дай нам длинные ножи!» — пела его голова.
В руках и плечах было утро.
