Золотое яблоко

Ястребинолицый сделал глоток шампанского и, прежде чем ответить, промокнул рот салфеткой.

– Вряд ли, – наконец сказал он. – В большинстве словарей привилегия расшифровывается как право или иммунитет, наделяющие их обладателей особыми льготами и преимуществами. В толковом словаре Уэбстера есть и другое значение: «возможность не подчиняться обычным правилам и не подвергаться обычным наказаниям». Словарь синонимов дает такие термины, как исключительное право, личное право, преимущество, льгота и, к моему глубокому сожалению, претензия. Хотя все мы наверняка знаем, что такое привилегия в этом клубе, – не так ли, джентльмены? Нужно ли напоминать вам о латинских корнях privi, «частный», и lege, «закон», и рассказывать о том, как мы создавали Частный Закон здесь и как создавало свои собственные частные законы в сфере своего влияния Политбюро?

– Но это не Великая Традиция, – возразил тип, похожий на банкира (на самом деле, как оказалось, университетский профессор; единственным банкиром за тем столом был Дрейк). – Под Великой Традицией мистер Адлер понимает…

– Под Великой Традицией Мортимер понимает, – грубо перебил его ястребинолицый, – набор мифов и сказок, выдуманный для придания легитимности и удобоваримости институту привилегий. Поправьте меня, если я ошибаюсь, – добавил он вежливо, но с сардонической усмешкой.

– Он имеет в виду, – настаивал ортодокс, – неоспоримые аксиомы, проверенные временем истины, коллективную мудрость веков…

– Мифы и сказки, – спокойно продолжил ястребинолицый.

– Священную, проверенную временем вековую мудрость, – не унимался его оппонент, уже начиная повторяться. – Краеугольный камень гражданского общества, или цивилизации. И это роднит нас с коммунистами. Именно эту общечеловеческую традицию хулят, отрицают и пытаются уничтожить молодые анархисты по обе стороны Железного Занавеса. Великая Традиция не имеет ничего общего с привилегией.

– Прошу прощения, – сказал смуглый. – Вы университетский профессор?

– Именно. Я заведую кафедрой политологии в Гарварде!

– О, – пожал плечами смуглый. – Прошу прощения, что говорил с вами без обиняков. Я полагал, что нахожусь в кругу бизнесменов и финансистов.

В глазах профессора уже проступила обида: он явно почувствовал в этом формальном извинении некий оскорбительный намек, но тут в разговор вступил Дрейк.

– Действительно! Стоит ли шокировать наших записных идеалистов, пытаясь мгновенно превратить их в вульгарных реалистов? И стоит ли говорить о том, что нам всем и так хорошо известно, в таком тоне, из-за которого данная точка зрения кажется враждебной и чужой? Кто вы и чем занимаетесь, сэр?

– Хагбард Челине. Импорт-экспорт. Перевозка грузов «Гольд энд Эппель» здесь, в Нью-Йорке. Несколько других малых предприятий в других портах. – Когда он это сказал, мое впечатление об этом человеке как о пирате и интригане лишь усилилось. – И мы тут не дети, – добавил он, – так почему не говорить откровенно?

Профессор, не ожидавший, что разговор примет такой поворот, растерянно сидел, пока отвечал Дрейк:

– Итак, цивилизация – это привилегия, или Частный Закон, как вы изволили выразиться столь откровенно. И все мы, кроме присутствующего здесь бедного профессора, знаем, откуда появляется Частный Закон – из ствола винтовки, как сказал один джентльмен, чью прямоту вы бы наверняка оценили. Означает ли это, по-вашему, что Адлер, при всей его наивности, прав и что у нас с коммунистическими руководителями больше точек соприкосновения, чем мы привыкли считать?

– Позвольте мне просветить вас еще немного, – сказал Челине, и интонация, с какой он произнес этот глагол[68], заставила меня подскочить. Синие глаза Дрейка тоже сверкнули, но меня это не удивило: каждый человек с такими колоссальными, по мнению Налогового управления, доходами, как у Дрейка, входил, должен был входить во Внутренний Круг.

– Привилегия подразумевает исключение из привилегий, равно как достаток подразумевает недостаток, – продолжал Челине. – Следуя по такому математическому пути отождествления диаметральных противоположностей, можно сказать, что прибыль подразумевает убыток. Если мы с вами обмениваемся равноценными товарами, это бартер: ни один из нас ничего не выигрывает и не теряет. Но если мы обмениваемся неравноценными товарами, то один из нас получает прибыль, а второй терпит убыток. Математически. Безусловно. Такие математически неравноценные обмены происходят всегда, потому что одни торговцы всегда хитрее других. Но в обществе абсолютной свободы – анархии – такие неравноценные обмены будут единичными и нерегулярными. Математически выражаясь, это феномен непредсказуемой периодичности. А теперь оглянитесь вокруг, профессор, – оторвите ваш взгляд от великих книг и понаблюдайте за реальным миром, в котором вы живете, – и вы не увидите в нем таких непредсказуемых функций. Вместо них вы увидите математически однородную функцию, стабильную выгоду, выпадающую на долю одной группы, и такой же стабильный ущерб на долю всех остальных. Почему так, профессор? Потому что эта система не свободна и не произвольна, как скажет вам любой математик. Но тогда возникает закономерный вопрос: где же та определяющая функция, тот фактор, который управляет другими переменными? Вы сами его назвали, а точнее, его назвал мистер Адлер: Великая Традиция. Хотя я предпочитаю называть ее Привилегией. Когда А встречается на рынке с Б, они заключают сделки не как равные партнеры. А заключает сделку как привилегированная сторона; поэтому он всегда будет получать прибыль, а Б всегда будет терпеть убытки. Наш «свободный рынок» не более свободен, чем рынок за Железным Занавесом. Привилегии, или Частные Законы, – это правила игры, которые по одну сторону занавеса провозглашаются Политбюро ЦК КПСС, а по другую сторону правительством США и Советом Федерального резервного банка, но при этом мало чем отличаются друг от друга. Вот и все. Именно этим правилам игры угрожают анархисты, и, в частности, скрытый анархист, живущий в каждом из нас, – завершил он свою речь, подчеркнув последние слова и глядя в упор на Дрейка, а вовсе не на профессора.

Профессор сразу затараторил, что законы общества – это законы природы, а законы природы – это законы Бога, но я решил, что пора пройтись по залу, поэтому не дослушал конец разговора. Наверняка кассета с записью сохранилась в Налоговом управлении, поскольку я установил жучок задолго до ужина.

Очередная встреча с Робертом Патни Дрейком стала поворотным моментом в моей судьбе. Меня снова послали в Нью-Йорк, на этот раз с поручением от военно-морской разведки, и Винифред передал со мной личное сообщение для Дрейка. Орден не доверял механическим устройствам связи. Что интересно, мой связник из ЦРУ тоже передал сообщение для Дрейка, которое ничем не отличалось от сообщения Винифреда. Это, впрочем, меня не удивило, поскольку стало лишь очередным подтверждением появившихся у меня к тому времени подозрений.

Я отправился в офис на Уолл-стрит, почти на углу Бродвея (примерно там, где я корпел бы над корпоративным правом, будь моя семья настойчивее), и сказал его секретарю: «Книгге из фирмы „Пирамида“ ожидает встречи с мистером Дрейком». Это был пароль той недели; Книгге был баварским бароном и помощником Вейсгаупта в ордене Древних Видящих Иллюминатов Баварии. Я сел и с нетерпением ожидал приема, изучая мрачный елизаветинский интерьер, вид которого заставил меня задуматься о том, не считает ли себя Дрейк реинкарнацией своего знаменитого предка.

Наконец дверь его кабинета распахнулась, и вышла – кто бы вы думали? – Атланта Хоуп с каким-то ошалевшим и даже несколько безумным взором. Дрейк положил руку ей на плечо и патетически произнес: «Да приблизит ваша работа тот день, когда Америка вернется к чистоте». Она на нетвердых ногах прошла мимо меня, словно в оцепенении, а мне предложили войти. Дрейк жестом пригласил меня сесть на мягкий стул и буравил взглядом, пока что-то там у него в голове не щелкнуло.

– Еще один Книгге в нашем полку, – внезапно расхохотался он. – Последний раз, когда я вас видел, вы были Пинкертоном.

Как не восхититься такой памятью? С момента нашей встречи на банкете Совета по международным отношениям прошел уже год, и в тот вечер я старался ничем не привлекать к себе его внимание.