Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля, Я на дудочке играю, Чьи-то души веселя. Вот и вступили мы в царство веселья: в царство безумного хохота, неудержимого; в царство балагана, за ширму паяца, нечаянно встряхнувшего невесту за шиворот в минуту первого любовного объяснения. Он встряхнул и бросил ее, так что она шлепнулась об пол, и вот, склонившись над павшей невестой, с удивлением услыхал картонный звук: темечко-то у невесты было картонное! Разливается по полу пятнышко клюквенного сока. «Все, кружась, исчезает во мгле».
Это — играет на дудочке скромный «крысолов», родственник той старухи крысоловки, которая затянула на дно морское маленького Эйольфа.
Или — будем проще: это — всесветный скептик, поразмысливший в одиночестве, узнавший цену разъезжающий в колесном кресле вдоль книжных шкафов: «Вот Глинка — божия коровка»…
Как опять стало тихо; и мир и вечное счастье снизошли в кабинет. И разверзлись своды, и раздвинулись стены кабинета; а там уже вечер, и сидит за веретеном, на угасающей полоске зари, под синим куполом — видение медленное, легкое, сонное.
Вечер мирный, безмятежный Кротко нам взглянул в глаза С грустью тайной, с грустью нежной… И в душе под тихим ветром Накренились паруса. Дар случайный, дар мгновенный, Тишина, продлись! продлись! Над равниной вечно пенной, Над прибоем, над буруном, Звезды первые зажглись. И настала великая тишина.
Тает лед, расплываются хмурые вьюги. Расцветают цветы… Только Имя Одно Лучезарной Подруги Угадаешь ли ты? (Вл. Соловьев) Такая тишина самое время соделывает возвратным и возвращает успокоенных, утомленных — на первые берега, в страну, которая во все иные минуты кажется невозвратно погибшей, утраченной, милой, юной. И книга Валерия Брюсова открывается этой тишиной «Вечеровых песен», возвращающей поэта к виденьям первоначальной юности, когда он «плакал сладостно, как первый иудей на рубеже страны обетованной» (Фет). Вспоминается юношеская книга Брюсова «Me eum esse»:[154]
По аллее прошла ты и скрылась… Я дождался желанной зари, И туманная грусть озарилась Серебристою рифмой — Имя дрожит на устах — желанное, близкое, милое. Неужели это виденье Тишины, возникшее на бледной заре, всю вселенную озарившее, не имеет ведомого сердцу имени?
Только Имя Одно Лучезарной Подруги Угадаешь ли ты? Грустная и светлая гармония песни, сонные вздохи приближающегося утра, дня, готового воплотиться, — почти требуют одного звука или шопота: Мари.
И туманная грусть озарилась Серебристою рифмой Марии. Близкое не сказалось. Видение, не разгаданное, отошло. Не угадано Имя в миг, когда легкий очерк, возникший на заре, молитвенно просил плачущего «на рубеже страны обетованной» о последнем, Новом Имени: Мари. Но нет, это не Мари — не сестра — не Маша. Это «серебристая рифма»: Мария.
— Так смотри! — И смотрит дико, Вспять, во мрак пустой, Орфей. — Эвридика! Эвридика! — Стонут отзвуки теней. Январь 1906
Литературно-философский сборник. Книга первая. Москва, 1906
В отношении к первому сборнику «Свободной совести» следует строго различать две стороны: то, что сделано, и что может быть сделано его авторами. Второе, без сомнения, нужнее и интереснее первого; потому хочется больше говорить о «возможностях» и вопросах, возникающих при чтении сборника, чем об отдельных авторах; об общественной группе, объединенной девизом «Свободная совесть», а не о
