он отчаянный плут или просто на редкость ленив умом.
Анри-Максимилиан томился в Инсбруке, где шли беспросветные дожди.
Император обосновался здесь, чтобы следить за ходом прений Тридентского собора, который, как и все ассамблеи, предназначенные принять решение, грозил окончиться втуне. Темою придворных разговоров было теперь одно богословие и каноническое право; охота на осклизлых горных склонах мало привлекала того, кто привык травить оленя в тучных долинах Ломбардии, и капитан, глядя, как по оконным стеклам сползают капли неутихающего дурацкого дождя, мысленно отводил душу в итальянских ругательствах. Он зевал двадцать четыре часа в сутки. Достославный император Карл в глазах фламандца смахивал на печального шута, а пышность испанского этикета стесняла его, словно блестящие громоздкие доспехи, в которых приходится потеть на парадах и которым всякий бывалый солдат предпочитает буйволову кожу. Вступив на военное поприще, Анри-Максимилиан не принял в расчет скуку, которая подстерегает ратника в периоды затишья, и, ворча, ждал теперь, чтобы трухлявый мир сменился наконец войною. По счастью, за императорским столом в изобилии подавали пулярок, жаркое из косули и паштет из угря; чтобы рассеяться, Анри-Максимилиан предавался чревоугодию.
Однажды вечером, когда, сидя в таверне, он пытался втиснуть в сонет белоснежные, как новенький атлас, груди своей неаполитанской подруги Ванины Ками, ему показалось, что его задел саблей какой-то венгр; от нечего делать Анри-Максимилиан затеял с ним ссору. Подобные стычки, обычно кончавшиеся ударом шпаги, были неотъемлемой принадлежностью избранной им роли; впрочем, при его темпераменте они были ему столь же необходимы, сколь необходимы ремесленнику или деревенскому мужику кулачные бои или драки, когда в ход идут деревянные башмаки. Но на этот раз дуэль, начавшаяся руганью на макаронической латыни, приняла неожиданный оборот: венгр, оказавшийся трусом, укрылся за спиной дородной хозяйки; поединок кончился слезливыми воплями женщины, грохотом разбитой посуды, и раздосадованный капитан уселся на прежнее место в намерении шлифовать свои катрены и терцеты.
Но пыл рифмоплетства в нем угас. Рассеченная щека болела, хотя он и не хотел себе в этом признаться, а быстро напитавшийся кровью носовой платок, которым он обвязался, придавал ему смешной вид человека, страдающего флюсом. Перед ним стояло рагу, обильно приправ ленное перцем, но его воротило от еды.
— Надо бы вам позвать лекаря, — заметил трактирщик.
В ответ Анри-Максимилиан объявил, что все эскулапы ослы.
— Я знаю одного толкового лекаря, — продолжал трактирщик. — Только он с придурью, никого не хочет лечить.
— Мне везет... — заметил капитан.
Дождь лил не переставая. Трактирщик с порога глядел, как извергают воду кровельные желоба.
— А-а, — сказал он вдруг, — о волке речь, а он встречь...
Мимо лужи, чуть сутулясь, торопливо пробирался человек, зябко кутавшийся в широкий плащ с большим капюшоном.
— Зенон! — воскликнул Анри-Максимилиан. Человек обернулся. Они взглянули друг на друга поверх выставленного в окне товара — горы пирожков и приготовленной для жаренья птицы. Анри-Максимилиану показалось, что на лице Зенона мелькнула тревога, похожая на страх. Но, узнав капитана, алхимик успокоился. Он шагнул через порог низенького трактира. — Ты ранен? — спросил он.
— Как видишь, — отозвался тот. — Поскольку ты еще не вознесся на свое алхимическое небо, не пожалей для меня щепотки корпии и капли эликсира здоровья за неимением эликсира вечной молодости.
В шутке его прозвучала горечь. Он расстроился, увидев, как постарел Зенон.
— Я больше не занимаюсь врачеванием, — сказал лекарь. Но его недоверие рассеялось. Он вошел в трактир, придержав рукой дверь, которая хлопала на ветру.
— Прости меня, брат Анри, — продолжал он, — Я рад видеть твою славную физиономию. Но мне приходится остерегаться докучных прилипал.
— Кто от них не страдает... — вздохнул капитан, подумав о своих кредиторах.
— Пойдем ко мне, — после минутного колебания предложил Зенон. — Там нам будет спокойнее.
Они вышли на улицу. Дождь хлестал порывами. Был один из тех дней, когда взбунтовавшиеся воздух и вода все сливают в унылый хаос. Алхимик показался капитану озабоченным и усталым. Зенон толкнул плечом дверь приземистого строения.
— Здесь я могу хоть отчасти укрыться от любопытствующих глаз, — сказал он, — Твой трактирщик безбожно дерет с меня за эту старую кузню. Вот кто и впрямь делает золото.
Комнату тускло освещало только красноватое пламя скупого огня, на котором в жаростойком сосуде варилось какое-то снадобье. Наковальня и клещи, оставшиеся от кузнеца, прежде занимавшего эту лачугу, придавали мрачному жилью вид застенка. Приставная лесенка вела на полати, где, как видно, спал Зенон. Молодой рыжий и курносый слуга делал вид, будто чем-то занят в углу. Зенон отпустил его на целый день, приказав сначала принести чего-нибудь выпить. Потом стал искать перевязочный материал. Когда рана Анри-Максимилиана была залеплена пластырем, алхимик спросил:
— Что ты делаешь в этом городе?
— Шпионю, — попросту ответил капитан. — Сьер Эстрос дал мне секретное поручение в связи с тосканскими делами, он точит зубы на Сиену, все не может утешиться, что его изгнали из Флоренции, и надеется в один прекрасный день восстановить утраченную власть. Считается, что я здесь лечусь — ваннами, банками и горчичниками, a на деле я обхаживаю нунция, который слишком любит семейство Фарнезе, чтобы любить Медичи, и сам, хотя и без особого рвения, обхаживает императора. Не все ли равно, в какую игру играть — в эту или в картежную.
— Я знаком с нунцием, — сказал Зенон. — Я отчасти его лейб-медик, отчасти придворный алхимик. Захоти я, я мог бы расплавить все его золото на медленном огне моего горна. Заметил ли ты, что подобные ему козлоголовые созданья смахивают не только на козла, но и на химеру древних? Монсеньор кропает шутливые вирши и нежно лелеет своих пажей. Будь я к этому способен, я много выиграл бы, сделавшись его сводником.
— А чем занимаюсь я, как не сводничеством? — откликнулся капитан. — Да и все здесь этим занимаются — один поставляет женщин или иной живой товар, другой — правосудие, третий — Бога. Тот, кто продает плоть, а не дым, еще честнее прочих. Но я не могу относиться всерьез к товару, которым приторговываю, — к проданным и перепроданным городам, к подгнившей верноподданности, к заплесневелым надеждам. Там, где любитель интриг нажил бы состояние, мне едва удается возместить издержки на лошадей и постой. Нам с тобой суждено умереть в бедности.
— Amen, — заключил Зенон. — Но садись же. Анри-Максимилиан остался стоять у огня, от его одежды шел пар. Зенон, присев на наковальню и зажав руки в коленях, смотрел на горящие уголья.
— Пo-прежнему дружишь с огнем, Зенон, — сказал Анри-Максимилиан.
Рыжий слуга принес вина и вышел, насвистывая. Капитан, наливая себе, продолжал:
— Помнишь опасения каноника церкви Святого Доната?
— Он сделал бы кое-что похуже, — усмехнулся Зенон. — А ведь я старался окружить свою мысль непременными оговорками. Тут употребил прописную букву, там — самое имя, пошел даже на то, чтобы оснастить свой слог тяжеловесным узором атрибутов и субстанций. Пустословие подобно одежде — она защищает того, кто ее носит, но не мешает оставаться под ней совершенно голым.
— Мешает, — возразил офицер, выслужившийся из рядовых. — Когда в папских садах я любуюсь статуями Аполлона, меня зависть берет, что он может выставлять себя напоказ в том, в чем его родила мать Латона. Счастлив тип, тот, кто свободен, — мысли свои скрывать еще тяжелее, чем прикрывать свою наготу.
— Военная хитрость, капитан, — молвил Зенон, — необходимая нам, как вам — подкопы и траншеи.
