— Почему Новавитова нет? Самолет не пошел?
— Пошел самолет, но в другую сторону. У него еще одна съемка — в Марокко. Это связано с американцами, они отменить никак не могут. Они его забрали и предлагают, чтоб мы отменили спектакль, они оплатят аншлаг и неустойку.
— Ну так надо отменять.
— Пустите меня! — она вырвалась из моих рук, плечом шибанула полуоткрытую дверь и уже из коридора крикнула:
— Досплю приехал!
Хотелось бы продолжить рассказ, потому что, хочу надеяться, он вас заинтересовал. Но я должен остановить действие. Я должен порассуждать. Без рас-суждений, уверяю вас, то, что происходило, покажется плохим анекдотом. А ведь все это было на самом деле, и все участники этого почти фантастического бардака не чужие мне люди, и сам я тоже участник. И еще зрители — не забудем! В зале ДК 1500 мест, и все билеты проданы. Поэтому совсем выбросить рассуждения я никак не могу. Делали мы одно, думали другое, чувствовали третье. А в подсознании шевелилось еще что-то не сформулированное — четвертое.
Буду конкретен. К примеру, колбаса! (Извините, может, непонятно, но я продолжу, потом станет понятно.) Твердокопченая колбаса в вакуумной упаковке — вот она! Все знают, что это дерьмо. (Ну, почти все, потому что кто-то надеется, что не дерьмо, и покупает, иначе бы не продавали.) Значит, некий неопытный соблазнился и купил. Допустим, я. Купил. Вот она лежит на холодильнике. Я думал, ничего, со спиртным как-нибудь пройдет. Не проходит! Стало быть, я обманулся, и у меня от этого плохое настроение — я дурак. Тот, кто сделал эту колбасу, знает, сволочь, из чего он ее делал и как он ее делал. Он рад, что всучил ее мне, но в глубине души ему стыдно! (Я надеюсь на это!) Бармену, который торгует такой колбасой, плевать на все — не хочешь, не покупай! Ему приказали, вот он и выставил ее как единственную закуску перед голодным человеком. Но морда у него, однако, кислая — значит, тоже стыдно. То есть всем участникам затеи — плохо. Теперь вопрос — а самой колбасе каково? Вот если бы она могла соображать, как она всех морочит и какое она есть дерьмо?
Так происходит в торговле, хотя торговля — двигатель прогресса.
А в театре? Если касса продала билеты, дирекция потирает руки, но в глубине-то души знает, что продали дерьмо. Сегодня проскочило, а когда-нибудь крепко нарвутся. Зрители покричали «Браво!», а потом пошлепали домой и, чувствуют, под ложечкой что-то сосет, и начинают догадываться, что потребили дерьмо.
А мы, актеры? Мы кланяемся, посылаем воздушные поцелуи, а потом идем пить водку, чтобы утопить в ней мелькнувшую догадку: мы и есть та самая говенная колбаса, только мыслящая. Вот так я мыслил. Наверное, потому и ходил в тот день в настроении хуже некуда.
Ладно! Порассуждали, теперь к действию.
Напялив штаны, я побежал вон из номера и ткнулся в дверь к Елизавете. Мертво! Ни ответа, ни привета. Рванул к режиссеру, Юрию Ивановичу. Пусто! Горничная пылесосит коврик. Побежал в кафе. Завтрак на самом финале. Гости города все сожрали, а хозяева смотрят на меня неодобрительно — без пяти десять, баста! Я ел остатки какого-то ненатурального омлета, под названием SCRABLE (скрэбл?), запивая безвкусным чаем с печеньем из пачки. Передо мной лежала пьеса, и я учил роль Рене. Я ее почти знал, сто раз слышал в визгливом исполнении Ушица. Но одно дело знать ушами, а другое — все это произнести. В конце концов, актер — это все же профессия, а не карканье попугая — сто раз услышал, взял и передразнил?! Надо как-то и руками двигать, и мимику хоть какую на харе изобразить.
Я учил. Особо обратил внимание на проклятую реплику: «Женщины всегда хотят больше того, что мы способны им дать» и так далее.
Тут в кафе вошел Фима Соткин. Администраторша уперлась было в него со словами: «Все! Закрываемся!», но Фима, старый комик, тертый калач, построил на лице пять улыбок, семь ужимок, тоже уперся руками в администраторшу. (Вот я говорю, — старый комик. На самом деле не такой он старый, он чуть старше меня, но он классный комик, и стиль его комизма именно в такой возрастной задрипанности, это у него и на сцене, и в жизни.)
Фима пошамкал своим широким ртом, похожим на старый кошелек, шепнул что-то строгой даме на ушко, и администраторша сама проводила его к моему столу, сама даже принесла тарелку со SCRABLE (скрэблом?). Старый комик положил перед собой такой же, как у меня, экземпляр нашей пьесы.
— Фима, что происходит? — спросил я.
Соткин мимикой и жестом изобразил нечто похожее на фразу: «Что за вопрос? Происходит то, что происходит». Он постучал пальцем по моему экземпляру и выжидающе уставился на меня.
— Кого играешь? Ты за кого?
— За Ушица. Рене играю. А ты?
— Я за Маргариту Павловну.
Я подавился проклятым пересушенным скрэблом и долго кашлял. Как сообщил мне Соткин, у Маргариты Павловны давление 385 на 294, и она действительно на сцену выйти не может. Но отменять никак нельзя, поэтому Баронесса, вдова, у которой в шкатулке бриллианты, сегодня будет Барон, вдовец, у которого тоже в шкатулке бриллианты. Немного странно, но режиссер сказал, что ничего, сойдет, надо только немного подправить текст.
— Вот он подправил! — Фима лихо хлопнул рукой по своему экземпляру. — Юрий Иванович сказал, что все сходится. Чего таращишься? Ты мне веришь?
— Если поверю, сойду с ума.
— Сходи с ума.
— Значит, Новавитова точно не будет? С концами?
— Сто процентов.
— А Корецкий куда делся? Сбежал?
— Шутишь? Андрюша Корецкий ждал этой минуты три года. Уже и предположить не мог, но ждал. И дождался. Но я тебе прямо скажу, если так дождаться, то завидовать тут нечему.
— Стоп! Фима! А твою роль кто играет? Сам режиссер, что ли?
— Именно! Юрий Иванович, кто еще, он всю пьесу наизусть знает.
— У него юмора ноль! Должно же быть смешно.
— Ну, так не будет смешно! У меня Садовник был смешной, а у него будет, как банковский служащий, кому это важно?!
И только в этот момент мне шибануло в голову:
— Подожди! А вместо меня кто?
— Женя, тебе ничего не сказали? Никто ничего не сказал? Твою роль вообще вымарали. Юрий Иванович решил, что это непринципиально. Он там почеркал. Ты что, не посмотрел? У тебя же пьеса в руках.
Я со всех сил стиснул зубы и зажмурил глаза.
Мы шли во Дворец, я и Соткин. Соткин махал руками, я держал руки в карманах. Мы шли во Дворец! Елизавета должна быть там, больше ей негде быть. Она во Дворце, и нам надо поговорить немедленно! Это так! Мы оба кипели.
Я завидовал Соткину. Он размахивал руками, потому что у него было конкретное предложение. Я сжимал в карманах кулаки, во мне горело возмущение — и только! Гиря до полу дошла! Повторюсь — Соткин очень хороший комик, просто замечательный. Да, он не медийное лицо, так вышло, но он замечательный артист и любит играть, из любого дерьма делает конфетку. Режиссер ему сказал: с Маргаритой Павловной Кашеваровой дело закрыто, давление на пределе, выручай! Из Баронессы делаем Барона, играть будешь в своем костюме, подобрать другой негде, получишь большую премию. Фима сказал: ладно. Пьесу он взял, но даже заглядывать в нее не стал. Зачем? Сюжет у него на слуху, а слова… — да он и в своей-то роли за сто представлений так и не выучил слова. Что-то приблизительно помнил, что-то из-за кулис подсказывал помреж, но не в словах дело! Он играл междометиями и мимикой, и отлично все
