отрывках второго фрагмента. Мы не можем отрицать, что оно обозначает между прочим и Египет, но это не исключительное его употребление. Гомер применяет его к острову Калипсо; в другом месте оно обозначает Аттику; но мы его встречаем также и в сочетании с названием Ладон, а это главная река Аркадии. Именно здесь нам нужно остановиться, если мы хотим избежать противоречий с тем, что нам внушила 'долунность' расы, сотворенной Гермесом.
Другой сюрприз, не менее странный, чем первый, являют собою личность и роль Логоса, представленного немного далее. Это сын Гермеса (поэт четко это говорит) и его компаньон в акте сотворения человека; это третий член троицы; два первых названы в начале первого фрагмента: Зевс и Гермес.
Зевс, Гермес и Логос – характер этой троицы смешанный; она состоит из двух могуществ мифологических – Зевса и Гермеса – и могущества метафизического – Логоса. Если мы сравним эту концепцию с той, которую нам представляет герметическая космогония Поймандра, в последней мы найдем следующие имена трех членов: Нус (Ум), Нус Демиург (Творческий Ум) и Логос. Таким образом, здесь все три члена имеют метафизический характер; философская метаморфоза завершена, мифологема стала философемой во всем своем объеме. Это позволяет нам предположить первичную стадию, в которой троица была полностью мифологической; каково же было могущество мифологическое, ставшее потом метафизическим Логосом?
Здесь не может быть никакого сомнения; фрагмент из 'Кратила' Платона (с. 408) дает нам вполне удовлетворяющий ответ. Философ отождествляет Логос с Паном, богом, получеловеком-полукозлом: 'Факт, – говорит он, что Пан, сын Гермеса, является двойной фигурой, имеет свой смысл… Ты знаешь, что слово 'логос' имеет двойную природу, будучи правдивым или же ложным; так вот, Логос правдивый является совершенным и божественным и восседает между богами, тогда как ложь обитает внизу, между людьми, будучи неотесанной и похожей на козла. Вот так Пан есть Логос, или (по крайней мере) брат Логоса, поскольку он является сыном Гермеса'. Райценштайн вскользь цитирует свидетельство Платона, но не оценивает его в полной мере, будучи настолько увлеченным своей злополучной теорией египетского характера космогонии.
И мне даже кажется, что автор нашей поэмы полемизирует непосредственно с только что процитированным фрагментом из Платона. Философ сказал, что Логос имеет двойную природу, правдивую и ложную; нет, отвечает наш автор, Логос всегда является правдивым, со.святой силой убеждения в безгрешных устах. И, конечно, поэтому он упраздняет двойную фигуру этого Логоса, наделяя его при этом парой быстрых крыльев.
Таким образом, вот первоначальная троица нашей космогонии: Зевс, Гермес, Пан. Теперь мне остается только напомнить общеизвестный факт, что Пан, сын Гермеса, – бог аркадийского происхождения, чтобы воссоздать совершенную связь этой троицы с тем, что мы узнали о долунном сотворении человеческого рода, о чем мы только что говорили.
Констатируя это, мы получаем следующую идею аркадийской космогонии:
Первоначальная стадия: Зевс, Гермес, Пан. Стадия, представленная Страсбургской космогонией: Зевс, Гермес, Логос.
Стадия, представленная Поймандром: Нус, Нус Демиург, Логос.
Из этого следует заключить, что Страсбургская космогония как литературный памятник старше, чем 'Поймандр'; к сожалению, время происхождения последнего не может быть уточнено, нам нужно довольствоваться лишь установлением этого хронологического отношения.
Можно еще задать себе вопрос, почему Логос появляется только во втором фрагменте, рассказывающем нам о сотворении человека, а не в первом, описывающем сотворение мира. Кажется, что эта частность некоторым образом зависит от того, что создание города должно предшествовать сотворению человека: сначала место – затем жители. А что создателем города является Логос – это уже идея стоиков, что доказывает столь известное когда-то 'De inventione' ('06 изобретении') Цицерона. Это правда, что люди уже созданы, когда начинается цивилизаторская акция Глагола, ведущая к созданию города; как автор поэмы выпутался из затруднения, может, мы бы и знали, если бы сохранилось окончание фрагмента. Я говорю 'может', поскольку нет никакой уверенности, что он заметил противоречие, в которое он попал. Такие противоречия не редки в герметической литературе, часть которой составляет наша космогония.
Бросим еще один взгляд на сотворение мира и человека – такое, каким его представил наш автор.
По его концепции – несомненно, очень наивной, но эта наивность свидетельствует о довольно значительной древности – земля, которую он знает, состоит из двух материков, окруженных океаном и отделенных друг от друга морем, протягивающимся с запада на восток, несомненно, Средиземным Морем. Земли за экватором находятся за пределами его зрения, так же, как и огромная Азия.
Итак, северный материк, то есть Европа, кажется ему холодным, соседним с ледяной Арктикой. Южный материк, наоборот, кажется ему сожженным это Африка. Детская география, которую мы встречаем в первом фрагменте, используется во втором для объяснения выбора, который сделал Гермес, запланировав основание города, достойного принять семя рода людского. Он здесь отбрасывает землю, соседнюю с ледяной Арктикой, то есть европейский материк. Весь? Мы можем это предположить, поскольку никакого ограничения не было сделано. Он отбрасывает также весь южный материк, то есть Африку. Правда, Райценштайн не хочет с этим согласиться, поскольку он любой ценой хочет видеть первый город нашего автора в Египте; поэтому он цитирует других авторов, говорящих об 'эвкразии', о прекрасной климатической смеси земли фараонов. Но у нас нет никакого права приписывать нашему автору мнения других. Нет, если мы желаем проследить ток его собственных мыслей, мы должны исключить Африку, в том числе и Египет, так же, как и Европу.
Но тогда – повторяя уже поставленный выше вопрос – что же остается? По-видимому, ответим мы, земля между ними. То есть остров в Средиземном море, не так ли? Теперь, после того, что было сказано в предыдущих параграфах, мы можем уточнить наш ответ: этот серединный остров, расположенный между Европой и Африкой в Средиземном море, 'остров Пелопа'. Тот факт, что в нашем представлении это скорее почти остров, в данном случае не имеет значения, учитывая то, что древние греки рассматривали его именно как остров, Pelopon-nesos.
И если теперь мы сосредоточим наш взгляд на отрывках завершающих строф второго фрагмента, мы найдем здесь неожиданные подтверждения. В 34-м стихе Райценштайн расшифровал клаузулу nomieisin edosken, где не может быть вставлено никакое другое существительное, кроме nymphais, 'нимфы пастбищ'. И именно Аркадия славилась пастбищами, и там воспевали несчастья нимфы Номии, от чьего имени произошло название гор Номия.
Если мы пойдем еще немного дальше, то мы встретим название Ogygie, о котором я уже говорил; за ним следует моносиллаба, формирующая окончание стиха, у которой первая буква есть ch, последняя – п, а две средние стерты; Райценштайн подставил choun, 'грунт'; я же предпочел бы chthon, восстанавливая существительное, которое требует прилагательного ogygie, но это не имеет большого значения. Что более интересно, это то, что эпитет ogygios придается иногда, как я уже заметил, реке Ладон, главной реке Аркадии, разделяющей ее на две части, северную и южную; и когда мы читаем выше стих ton de ge messos, нам хочется его отнести именно к Ладону как к реке 'середины'. Этот Ладон заслуживает нашего внимания и по другим причинам; но прежде чем об этом говорить, я хотел бы устранить возражение, которое, возможно, появится у непосвященного читателя.
Мы вроде бы согласились с тем, что Гермес из нашей космогонии после того, как отбросил Европу и Африку, остановил свой выбор на Пелопоннесе; не слишком ли наивной была бы эта идея? Не более наивной, я могу ответить, чем та, которую мы открываем у Софокла, свидетеля более важного, чем скромный автор нашей космогонии. Итак, можете ли вы читать без снисходительной улыбки стих из его столь прекрасного гимна в честь его любимого холма, Колонос, в котором он говорит об оливковом дереве: 'Есть древо, которым не может похвастаться ни земля, именуемая Азией, ни великий дорический остров
