и у него не было резервов и дополнительной ударной мощи, поскольку большая часть его сил была связана учащающимися сражениями за переправы через Эльбу (без карты я не могу дать их точное местонахождение) к северу от Виттенберга, так что он не мог высвободить их для наступления на Берлин или для объединения с сильно поредевшей 9-й армией. Для того чтобы осуществить эти две операции должным образом, 12-я армия была уже недостаточно сильна.
В данной ситуации я поручил генералу Венку – при всей угрозе фронта на Эльбе – освободить для основной операции в Берлине хотя бы одну дивизию и по радио сообщить фюреру, от моего лица, об этом решении.
Когда я, возвращаясь в лагерь, подъезжал к маленькому городку Ратенов, находившемуся примерно на полпути между Бранденбургом и Науэном, дорогу нам заблокировали германские войска и объявили, что русские предприняли атаку на Ратенов и он находится под вражеским артобстрелом. Поскольку я сам не слышал никакого шума сражений, я поехал дальше по абсолютно пустой дороге прямо в Ратенов. На рыночной площади батальон фольксштурма вырыл окоп в три фута глубиной, что открывало перед ними поле обстрела лишь на сотню ярдов до домов на дальней стороне. Никто ничего не знал о противнике, кроме того, что ожидалось наступление на город. Я объяснил командиру батальона всю глупость его действий; созвал батальон, выступил перед ними с короткой речью и приказал командиру батальона проводить меня к коменданту города.
По пути в разных местах я увидел всевозможные артиллерийские орудия, полевые гаубицы, пехотные орудия, 37-миллиметровые зенитные орудия и т. д., расставленные в разных местах внутренних двориков, установленные на передки и закамуфлированные от обнаружения с воздуха; их тягачи и орудийные расчеты без дела стояли вокруг них. Единичные орудийные выстрелы вражеских батарей, казалось, были нацелены на окраины города.
Я нашел коменданта в доме немного дальше, когда он раздавал приказы собравшимся вокруг него десяти или двенадцати офицерам. Комендант был действующим офицером инженерных войск, и мое появление не только удивило его, но и привело в полное замешательство. Он сообщил мне, что приказал эвакуировать город и заминировать мосты на его восточной окраине [важно!], поскольку противник скоро начнет наступление. Я закричал на него, что он, должно быть, сошел с ума, что удирает из-за нескольких залпов дальнобойных орудий: где признаки действительного приближения врага? где его разведывательное подразделение? что они докладывают ему? и что делает вся эта артиллерия, что стоит в каждом внутреннем дворе города? Я приказал всем выйти из дома и прошелся с ними до окраины города, где предполагалось наступление противника; там ничего не было видно, если не считать нескольких клубов дыма от артиллерийских снарядов. Под моим контролем были изданы приказы по обороне города, артиллерию вывезли и окопали, а их командира привели на командный пункт, откуда он сам мог осмотреть лежащее перед ним обширное открытое пространство, на котором не было даже и намека на противника.
Я прямо высказал ему, что если он сдаст город нескольким кавалерийским патрулям, то это будет стоить ему головы и что я на следующий день вновь навещу их и надеюсь увидеть здесь правильно организованную оборону. Он немедленно должен направить к генералу Хольсте курьера и доложить ему о моем вмешательстве и о данных мной ему приказах. Я выехал обратно на линию отступления этого бравого коменданта, которую он для себя наметил, и увидел протянувшиеся на мили колонны отступающих войск разных родов, конвои из грузовиков, груженных ружьями, пулеметами, боеприпасами и так далее. Многих из них я останавливал и отправлял обратно в город под командование нескольких пожилых офицеров военной полиции, которых я выбрал из всех остальных. Ввиду находящихся на востоке города Хавельлендских болот и пустоши, не дающих никакого укрытия, Ратенов не мог быть серьезно атакован с востока. Но через этот город [в западном направлении] по территории к востоку от Эльбы проходила жизненно важная линия связи с северной частью корпуса Хольсте и группой армий Хейнрици. Вплоть до 29 апреля Хольсте каждый день докладывал мне, что все попытки противника захватить Ратенов были отбиты. О том, что происходило позднее, я не осведомлен.
В этот же день, поздно вечером, я вернулся в лагерь в Нойе-Роофен и еще раз готовился с наступлением темноты вылететь в Берлин. Поскольку Йодль уже сообщил фюреру по телефону о том, как развивается обстановка, я решил ему не звонить, а доложить обо всем уже при личной встрече в Берлине. К несчастью, рейхсканцелярия вновь запретила мне приземлиться в Гатове, так как он уже периодически находился под артобстрелом противника; по этой причине Хеерштрассе, магистраль от Шарлоттенбургских до Бранденбургских ворот, была оборудована под посадочную полосу для самолетов, и после наступления сумерек там приземлялись транспортные самолеты «юнкере», доставляя затребованные рейхсканцелярией и комендантом Берлина всевозможные боеприпасы, а также два батальона войск СС, добровольно вызвавшихся для действий в городе. Поэтому мое прибытие было отложено за полночь, так что я все еще мог вылететь до рассвета. После полуночи мы ждали на аэродроме в Рейнсберге возможности вылета, но вместо этого получили категорический запрет на полет, так как вспыхнувший в Берлине пожар накрыл район Тайергартен такой дымовой завесой, что приземлиться там было просто невозможно.
И даже мой личный телефонный звонок ничего не мог изменить; мне сообщили, что из-за задымленности уже несколько самолетов разбились и «взлетно-посадочная полоса» заблокирована. Когда я вновь по возвращении в лагерь стал обсуждать этот вопрос с рейхсканцелярией, предлагая им, чтобы я вылетел на заре, мне сообщили, что сам фюрер запретил мне это, поскольку предыдущим вечером на закате при посадке на своем самолете был тяжело ранен генерал-полковник фон Грайм. Я долго и подробно беседовал по телефону с генералом Кребсом: он сказал мне, что Гитлер освободил Геринга от всех его должностей и даже отказал ему в праве быть своим преемником, из-за того что тот попросил от фюрера полномочий, чтобы начать с врагом переговоры о капитуляции. Кребс сообщил, что 24-го из Берхтесгадена был получен радиосигнал о его намерениях, и фюрер, придя от этого в ярость, приказал своим гвардейцам СС в Бергхофе арестовать Геринга (его должны были расстрелять).
Я был шокирован этими новостями и смог только сказать в ответ Кребсу, что все это, должно быть, какое-то недоразумение, поскольку вечером 22-го фюрер сам при мне заявил, что хорошо, что Геринг находится в Берхтесгадене, поскольку он проведет переговоры лучше, чем это сделает он, Гитлер. Очевидно, Борман подслушивал этот наш телефонный разговор с Кребсом, так как вдруг на линии возник его голос, воскликнувший, что Геринг уволен «даже и с должности главного егеря рейха». Я ничего не ответил; видит Бог, ситуация была слишком серьезной для подобных язвительных замечаний. Я отправился к Йодлю, чтобы обсудить с ним это новое развитие событий. Теперь мы поняли, почему генерал-полковнику фон Грайму было приказано во что бы то ни стало прибыть в рейхсканцелярию: чтобы принять на себя командование германскими военно-воздушными силами, в качестве преемника Геринга.
Этой ночью я ни на миг не сомкнул глаз, поскольку этот последний ход фюрера неожиданно открыл мне то ужасающее настроение, что царило в рейхсканцелярии, и также силу влияния Бормана. Только он один мог иметь во всем этом свои мерзкие интересы; он использовал умонастроение фюрера, чтобы победным финалом завершить свою затянувшуюся вражду с Герингом. Что же произойдет, если, как это теперь казалось неизбежным, фюрер добровольно встретит свою смерть в Берлине? Осознанно ли он решился уничтожить Геринга вместе с собой в самый последний момент? Мое решение 26-го вечером вылететь в Берлин стало еще более твердым, а там будь что будет, если Грайм смог это сделать, то смогу и я.
27 апреля, около полудня, в нашем лагере в Нойроофене появился гросс-адмирал Дёниц; он также по радио вызвал сюда Гиммлера. Мы четверо, включая Йодля, обсудили сложившуюся обстановку в узком кругу, а затем оба наших гостя приняли участие в военном совещании. Нам было совершенно понятно, что фюрер намерен и дальше оставаться в Берлине и сражаться и что нашим долгом было не покидать его до тех пор, пока остается хоть какая-либо возможность вывести его оттуда. Тот факт, что американцы все еще не пытались переправиться через Эльбу ниже Магдебурга, и то, что там был достаточно укрепленный фронт, удерживаемый группой армии Шёрнера, что позволило оттянуть силы с северного фланга для защиты Берлина от окружения русскими с юга, как того требовал фюрер, сумело придать ситуации – по крайней мере, вокруг Берлина – более оптимистичный вид, несмотря на то что всеобщая картина войны была более чем серьезна. Затем мы простились друг с другом.
Этой же ночью я принял решение дать Гитлеру еще одну последнюю возможность выбрать:
