гонимые тревогой, некой таинственной силой, обиженные, оскорбленные, и очень напоминают птиц, загнанных в ловушку, которые бьются головой и крыльями о потолок и стены, теряя оперение и истекая кровью. Жиль, казалось, возник из времен древних зодчих, что ставили первые христианские соборы. Он был одним из тех, кто с одинаковым воодушевлением грешил и каялся, а потом за прегрешения свои, исполнившись любви и добродетели, возводил на погруженной во мрак земле белые храмы и звал за собой народы — и умирал, прощенный за то, что при жизни не знал покоя и был неистов во всем: ибо Господь не прощает только равнодушных. Однако в пору его юности уже строили одни часовни; человек свыкся и с добром, и со злом. Высокие порывы иссякли в душах. Жизнь будто остановилась — все успокоилось и стало обыденным. А Жилю, поверь, такая жизнь претила, он злился на себя, потому что знал, что и сам повинен в этом, хотя, может, и не знал.
— Уважаемый мастер, быть вам на небесах не художником, но заступником. И все же, сдается мне, вы слишком снисходительны к нему.
— Жаль, не был ты в Сент-Илере, под Пуатье, когда Жиля, облаченного в священническую мантию поверх рыцарских доспехов, встречали как святого и величайшего из мирян. В тот день, как мне почудилось, я проник в самую суть его таинственной души. В Сент-Илерском соборе хор пел мессу Гийома Дюфе[26]. А одним из запевал был тот самый Соловей, чье имя не сходило с уст пуатвинцев. Когда его голос, звонкий и чистый, как горный ручей, вознесся под церковные своды, сеньор Жиль сделался сам не свой. Он сложил руки и с такой силой стиснул пальцы, что аж ногти на них покраснели. Дыхание у него было частое-частое, губы дрожали — казалось, он вот-вот задохнется. А глаза будто вобрали в себя всю бездонную синеву витражей. Я заметил, как по щекам его струились слезы… И что бы он потом ни содеял с этим мальчиком — ежели все, что говорят, правда! — в памяти моей образ Жиля запечатлелся таким, каким он был в то мгновение. Счастливый человек вполне смог бы совладать с таким сильным волнением. А Жиль с отрешенностью отчаянного ушел в божественную музыку с головой — точно в омут. Но не оттого, что его вдруг охватило раскаяние, просто он стремился унестись далеко-далеко, в давно забытое прошлое — во всяком случае, мне так показалось. Поэтому я и говорю, что он будто явился из другого времени, совершенно не похожего на наше.
Жилем всегда руководила непостижимая сила, заключенная в потаенных глубинах его сознания. Слышишь, Рауле? И уж коли мы с тобой возьмемся писать историю его жизни, это надо будет отметить особо. Время от времени Жиля озаряло яркое сияние, оно вспыхивало лишь на миг, точно молния, ослепляло его и так же внезапно гасло. И потом он, не жалея ни сил, ни средств, старался воссоздать этот дивный блеск искусственно. Так, после торжества в Сент-Илере он окружил себя пышной духовной свитой, и она стала неотъемлемой частью рыцарского отряда, который он собрал, когда Латремуай впал в немилость.
Для меня настали горячие времена. Надобно было спешить с отделкой часовен в Тиффоже и Машкуле, отвезти туда всевозможное убранство: декоративные полотна и церковную утварь — массивные золотые подсвечники, дискосы, украшенные драгоценными камнями дароносицы, сказочной красоты ковчеги для святых мощей и потиры. Помимо того, надо было сделать эскизы и изготовить скамьи, резные стулья и статуи в натуральную величину; купить епитрахили и расшитые золотом ризы.
Жиль и сам трудился, не покладая рук. Он хотел заполучить самых лучших певчих, причем готов был не постоять за ценой! Мы с ним даже ездили в Анжер — слушать самые изумительные хоры во всем королевстве. В Анжере, как ни в одном другом краю, спокон веку слагались дивные баллады и гимны. Богослужения всегда очаровывали Жиля, приводили в неописуемый восторг. И тут ему взбрело в голову превзойти самих анжерцев. Ничтоже сумняшеся он учредил духовную коллегию, человек пятьдесят; во главе с деканом, коего тотчас возвел в сан епископа; туда также вошли архидиаконы, викарии, канторы и музыканты. Даже тем, кто был ниже всех по рангу, он платил не меньше трехсот экю. Он облачил всех в длинные пурпурные мантии, отороченные беличьим и куньим мехом. В часовне каждый должен был надевать богатый парчовый стихарь и беличью шапочку. А для дороги были специально сшиты короткие платья и шапки, чтобы было удобно ездить верхом. Мне также пришлось смастерить органы — для церквей большие и один для поездок, значительно меньших размеров. И куда бы ни отправлялся Жиль, его непременно сопровождали две свиты — рыцари и духовенство; помимо того, с ним всегда путешествовал орган. Все это составляло длинную процессию. Но Жиль не скупясь оплачивал все расходы: за платья, застолья и ночлеги на постоялых дворах; а кроме того, исправно платил жалованье…
А я на досуге переписывал самые известные литургии, и среди прочего — мессу Гийома де Машо[27] и «Alma Redemptoris Mater»[28], которая больше всего нравилась Жилю…
Жиль:
— В докладной грамоте королю, — говорит брат Жувенель, — ваши правопреемники перечислили все до единой драгоценности из принадлежавшей вам церковной утвари и показали, что те, кто состоял в вашем капитуле[29], купались в роскоши. Кроме того, они утверждали, будто богатства и роскошь были нужны вам для того, чтобы славить не Господа, а самого себя. Это правда?
— Что вам сказать? Мне нравились пышные богослужения. Я всегда с упоением слушал церковные песнопения…
— Стало быть, вы услаждали себя, а не Господа?
— Что вам сказать? Блеск, музыка, богатые ткани, колыхавшиеся, подобно цветам в лучах солнца, — все это помогало мне защититься от самого себя; все это сплеталось в волшебную вуаль, за которой я скрывался от внешнего мира.
— Кем же вы ощущали себя — очарованным зрителем или кающимся грешником? Может, вы старались ради спасения своей души? Ради искупления грехов? Или вы просто уподобились тем художникам, которые, возомнив себя богами, пренебрегают любовью ко Всевышнему?
— Когда я слушал «Alma Redemptoris Mater» или нечто подобное, я видел свою душу, хотя, может, мне это просто чудилось, — во всяком случае, я очень хотел заглянуть в себя. Я чувствовал, что возрождаюсь, в то время как плоть моя была как бы мертва.
— И вы, конечно, гордились своими певчими? Говорят, вам даже завидовали сами монсеньоры герцоги Бретонский и Анжуйский.
— Я посылал к ним певчих на время.
— Не без гордости, конечно?
— Возможно.
— Как вы их отбирали — по красоте голоса или облика?
— …Я не убил ни одного из них!
— Зато над многими надругались?
— Да. Они были чисты и невинны, и мне хотелось вобрать в себя эту чистоту и невинность через их уста. Они были нежны, как младенцы. И никому из них и в голову не приходило бежать от меня. А некоторых я даже определил в пажи. Они подавали мясо, наполняли кубки и сами ждали ласк…
Жиль вспоминает Соловья и Анрие Гриара, их лучащиеся радостью глаза и постоянно растянутые в улыбке пухлые губы. Он как бы вновь ощущает прикосновения их теплых, гладких, белоснежных рук и этот запах, который может исходить только от отроков, заглушая даже самые стойкие благовония. Ему слышатся их томные вздохи…
Однажды вечером Соловей и Анрие вдвоем сидели у него на коленях. Он поил их вином и пил сам. И они, счастливые, уснули прямо у него на груди. Жиль как бы снова чувствует, что они льнут к нему своими милыми, обворожительными личиками. Но тут же гонит прочь коварное наваждение. Из груди его вырывается мучительный крик:
— Я поднимался с земли в поднебесье, из ада в рай, забыв про покой! Я то взмывал ввысь на легких крыльях музыки, которая очищала меня, омывая волшебным лазурным сиянием, то низвергался на грешную землю. Мне казалось, что я чем-то похож на храм, шпиль которого вздымается в небесную синеву, а подножие намертво вросло в земную твердь!.. И так всегда!.. И чем выше взлетала моя душа, чем больше она преображалась, тем ненасытнее и похотливее становилась плоть, — она искала спасения во мраке и приглядывала себе все новые и новые жертвы…
