— Один раз.
— Несчастный! Ведь он убивал в вас все порывы милосердия. Они были вам присущи, несмотря на все наши преступления. Вы были способны прийти на помощь несчастному. Дьявол старался вытравить из вас эти редкие, чистые движения души, потому что милосердие еще в большей степени, чем молитва, имеет божественную сущность.
Жиль застонал, забился в отчаянии при мысли, что он навсегда упустил предоставлявшуюся ему слабую возможность искупления. Он повторял:
— Да, брат мой, один раз… Один! Прелати меня упрекал. Он говорил: «Вы ищете дружбы с всесильным Барроном, а сами отказываете ему в этом ничтожном вознаграждении! Если вы будете упорствовать в своем отказе, то лучше уж я вернусь в Тоскану и найду там себе другого покровителя. Ах, монсеньор, какая у вас странная натура! Вы привечаете своих врагов и в то же время разочаровываете тех, кто больше всех помогает вам».
— Он вас обманывал. Он сам был посланцем Сатаны, если так говорил вам.
— Я уверен, что он никогда не осуществил бы свою угрозу. Он доказывал мне свою привязанность, оставаясь в Машкуле до моего ареста. Он же мог уехать, исчезнуть совсем. Но он хотел, чтобы я был счастлив.
— Прошу вас, монсеньор, перестаньте! Какое заблуждение!
Жиль не возражал. Он пытался понять меня, продолжая ворошить свои грустные воспоминания.
— Тогда, — заговорил он вновь, — я почувствовал, что мне приходит конец. Меня одолевали приступы отчаяния. То жестокие припадки падучей валили меня с ног: весь в пене, я дрожал с головы до ног. То вдруг при свете свечей меня обступали призраки. Я чувствовал их ледяные прикосновения к моему лбу, лицу, рукам. Они стонали у меня под ухом. Я ощущал в полной мере всю мерзость совершенных мною преступлений. Я решил, что должен все бросить и, нищий и босой, отправиться в Сен-Сепюлер, чтобы искупить свои грехи, заслужить как можно скорее прощение Христа… Я хотел увидеть Иерусалим, умереть там в горячих песках… И хотел…
Франческо Прелати:
— Каждый день я продвигался все дальше в разрушении и разложении его души. Я будил в нем гнев, черную тоску, вызывал старческую апатию. Он чувствовал себя все хуже. Чересчур много пил. Винные пары бросались ему в голову, туманили разум. Он часто бывал рассеян, речь его тогда становилась бессвязной. То он жалел бедняков, которых обидел. То собирался уйти в монастырь и заказывал себе черные одежды послушника, которые потом перебирал, тяжело вздыхая. Его поведение меня пугало. Я понял, что он способен на все. Мои слова больше не успокаивали его. Не то чтобы он совсем разуверился во мне и моей науке, но он стал колебаться, видя, что все опыты кончались неудачей. Надо было срочно как-то убедить его в моей состоятельности. Если он уйдет куда глаза глядят, то что будет со мной? Делить с ним холод и голод, ввязываться в непредсказуемые авантюры мне совсем не хотелось. То, что я долго искал, невольно подсказал мне Эсташ Бланше. Как-то он тихо сказал, что Жиль мог бы предложить Баррону в качестве жертвоприношения части тела юношей, которых он убивал в порыве сладострастия. Жиль сначала резко отклонил эту идею. Сама перспектива совершить человеческое жертвоприношение вызывала у него неприятие. И тем не менее эта идея уже засела в его голове, сжигая ее изнутри огнем безумия. Я мог это заметить по блеску его глаз. Боясь быть наказанным, он в то же время уже не был чужд идее соединить приятное с полезным. Я всячески подталкивал его к ней, говоря: «Монсеньор, вас смущает только сама церемония, но вы ведь в душе уже готовы отдать этих красивых мальчиков близкому вам существу. Смерть имеет значение только тогда, когда она чему-то служит. Баррону уже приелись заколотые петухи и горлицы. Вот если это будет красивый ребенок…»
«Нет, нет, — говорил он, — это невозможно!» Я настаивал, не зная в точности, что заставляло меня это делать и почему я придавал этому ритуалу такое большое значение.
Он все еще сомневался. «А если я не смогу, брат Франческо, какое наказание я тогда заслужу? Нет, нет, это слишком ужасно…»
Жиль:
— Однажды декабрьским зимним вечером (к счастью, выпал снег) в Тиффож прибыл дофин Людовик[35]. Стражники узнали его издали по большому эскорту и знаменам, украшенным геральдическими лилиями, и поспешили меня предупредить. По странному стечению обстоятельств я находился в тот момент в лаборатории в обществе мэтра Франческо и других алхимиков. Так долго ожидаемое красное яйцо, философский камень, золотое семя начинало освобождаться от ртути. Раскаленный докрасна металл освещал своды. Я дрожал от нетерпения, от радостного предвкушения долгожданной победы. Находившийся около меня Прелати шептал заклинания.
Всадники въехали в замок. Я узнал дофина. В спешке я велел уничтожить и разбить вдребезги все реторты, выбросить то, что нельзя уничтожить, в том числе и флакон со ртутью. Все было выполнено быстро. Я принял дофина Людовика с бешенством в сердце и с улыбкой на устах.
Он приехал, сообщил мне дофин с притворно-добродушным видом, чтобы навести порядок на дорогах. Это поручение его величества короля Франции. Лично мне он не хотел бы причинить никакого вреда, но, по правде говоря, его удивляет мое снисходительное потворство дорожным грабежам, которые опустошают эту красивую страну Пуату. Чтобы «помочь» мне в этой задаче, он арестовал Жана де Сикенвиля, капитана моих солдат, и отвез его в Монтегю. Таким образом, в один и тот же день я лишился надежды получить золото и узнал, что потерял всякий кредит… Король, которому я служил, считан меня вульгарным главарем банды разбойников. Он наказал меня и унизил, арестовав Сикенвиля. Отныне мне не на что было надеяться. Разорение и унижение — вот что меня ожидало…
И тогда я решился уступить настойчивым просьбам Франческо. Я согласился совершить человеческое жертвоприношение дьяволу Баррону… Ночью…
Пот струится по его лбу, две слипшиеся пряди напоминают впившиеся в него когти хищной птицы. Он тянет себя за ворот, открывая шею, его руки дрожат…
Священник не задает ему никаких вопросов. Он ждет окончательного, самого важного признания. Когда Жиль начинает говорить, он сжимает распятие, закрывает его ладонью.
— Я это сделал. Убил ребенка. Принес невинное тело его в жертву дьяволу, произнеся ритуальное заклинание из книги Франческо. Я его кромсал, резал на части…
Его губы сомкнуты. Можно подумать, что он больше не дышит. Этого признания он ждал с того момента, как вошел в камеру. И вот оно сделано. Голос Жиля звучит в нем глубоко, мучительно:
— Я собрал его кровь в стеклянный флакон, вырвал у него сердце и глаза. Вы слышите, брат Жувенель? Я сделал это. Проклятый флакон я поставил на камин рядом с сердцем, завернутым в салфетку. Потом я позвал слуг. Они больше не смеялись. При общем гробовом молчании они развели огонь в камине и сожгли в нем одежды ребенка и его еще теплое тело. Вытирая на полу пятна крови, они избегали смотреть на меня… Я вымылся и переоделся. Взяв салфетку и флакон, я пошел к Франческо. Он уже приготовил благовония, книгу и свечи. Итак, я отдал дьяволу эти кровавые останки, умоляя его помочь мне… Тщетно… Тщетно…
Франческо Прелати:
«…Огонь вожделения сверкал в глубине его зрачков. Искушение все больше овладевало им. Я торопил его совершить это новое преступление. По правде говоря, я не надеялся, что он уступит. Я просто тянул время. Когда он попросил меня подготовить комнату для совершения ритуала, я все еще не верил. Но когда я увидел, как он извлек из-под своих длинных манжет салфетку и флакон, я испугался за него и за себя. Я понял, что этот человек погибнет и увлечет за собой меня.
Баррон не появлялся, и он катался по полу, рвал на себе одежду, рычал, как зверь, пойманный в ловушку. Потом побежал в часовню, оставив мне останки плоти убитого. Я со страхом взял их и той же ночью закопал в святую землю у церкви Сен-Винсан».
Жиль:
