Я начинаю катать хлебные крошки по столу. Они черствые и твердые, как гравий. Лиз тоже начинает играть хлебными крошками. Я рассматриваю ее руки: обгрызенные ногти, лунки, указательный палец чуть согнут. Я знаю ее пальцы, каждый их атом, каждую частицу. Я знаю, как они пахнут, как они прикасаются. Мне знакома их дрожь, их тепло. Я замечаю, что Лиз смотрит на мои руки. На мои длинные розоватые ногти, на грязь у большого пальца, чернильное пятно на мизинце. Она видит две бородавки на костяшках и темные волоски. И она думает: 'Я знаю эти пальцы, каждый их атом, каждую частицу. Я знаю, как они пахнут, как они прикасаются. Мне знакома их дрожь, их тепло'.
Так мы и сидим, перекатывая крошки, и, наконец, почти случайно, наши пальцы встречаются.
Поехали
Я сидел в машине с моим трехлетним сыном Келом, за рулем была моя жена Менди. Менди говорила мне, как она устала, тут мимо с ревом промчалась скорая помощь и остановилась впереди. Подъехав, мы увидели две разбитые машины. На капоте лежал человек. Он вылетел через ветровое стекло. Кел встал на сиденье, чтобы лучше разглядеть.
— Не давай ему смотреть, — сказала Менди. Мы остановились перед светофором.
— Смотри, как работает светофор, — сказала Менди Келу. — Зажегся красный — мы остановились. Желтый — готовимся ехать. Зеленый — мы….
— Поехали! — крикнул Кел.
На другой стороне улице целовались два парня. Они стали переходить дорогу перед нашей машиной. Менди бросила на меня взгляд.
— В чем дело? — спросил я. Она показала на Нела. Я снова спросил: — Что такое?
Парни были прямо перед нами. Им было лет по двадцать, оба пьяные. Они чуть не свалились нам на капот. Один засунул другому руку под рубашку.
Менди нажала на гудок, и парни отскочили. Машина сорвалась с места.
— Не было зеленого! — крикнул Кел.
— Заткнись, — огрызнулась Менди. — Не болтай, когда я за рулем.
Булавка
Я обедал с родителями; вдруг отец выплюнул что-то в ладонь.
Мама бросила на меня многозначительный взгляд. — Ну вот опять.
Мама много шила, и всюду в доме валялись булавки. Папа был убежден, что рано или поздно булавка попадет в его пищу и он умрет.
— Ну? — поинтересовалась мама.
— Кость, — сказал он.
— Мы едим рыбу. В рыбе есть кости. Надо быть осторожным.
— Разве я что-то сказал? — вспылил отец. — Что ты сразу начинаешь беситься?
— Потому что знаю, о чем ты думаешь. Вот почему.
Папа посмотрел на меня. — Да, это действительно могла быть булавка. Никогда не забуду, как однажды твоя мать сделала мне бутерброд с мясом. Я только откусил, и меня тут же пронзила страшная боль. И знаешь, что это было?
— Булавка, — предположил я.
— Булавка, — торжествующе подтвердил отец.
— Ну сколько раз тебе говорить, — раздраженно встряла мать — Это была не булавка. Почему ты меня не слушаешь? Просто кусочек жести. И это была не моя вина. Это фирма виновата. Я написала жалобу. Ты что, не помнишь? Они прислали нам целую коробку пирожных.
— Я помню. — сказал я.
— Разумеется, — она расстроено принялась убирать со стола. — Мы с твои отцом женаты уже тридцать с лишним лет. Я ему готовлю три раза каждый день, да еще кучу закусок в промежутках. Бог знает, сколько это всего порций. Наверняка миллионы. И хотя бы раз он нашел булавку? Нет. Ни разу. Я очень осторожно шью. Может быть, булавки остаются на диване или падают на пол. Это вполне естественно. Но на кухне никогда не было ни одной булавки. Мне уже осточертели все его претензии и обвинения.
— Умолкни, женщина! — отозвался отец. Я имею право беспокоиться. Я веду здоровый образ жизни. Не пью, не курю и могу хоть сейчас обогнать человека вдвое меня младше. Мой отец жил до девяноста шести лет. У меня великолепное здоровье, и я не хочу погибнуть из-за твоей чертовой булавки.
— Ах вот как? Почему ты не можешь угомониться? — она заплакала. — Ты вечно все портишь. Она побежала наверх.
Мы с отцом смотрели друг на друга.
— Она сегодня немного нервничает.
— Нервничает? — переспросил я. — Почему?
— Из-за того, что ты пришел. Ты, между прочим, довольно давно у нас не был. Она хотела все сделать особенно. Наверно, мне не надо было раскрывать рот. Но ведь я не виноват, что мне в рот попала кость, правда?
— Конечно, нет, — сказал я.
— Вечно с ней одно и то же, — продолжал он. Она всегда придумывает за меня, что я должен говорить. Расстраивается из-за всяких пустяков.
Потом мама спустилась. Она пошла на кухню мыть посуду, я взялся ей помогать.
— Ну как твоя книга? — спросила она.
— Неплохо.
Год назад я выпустил первый роман, и он был довольно успешен.
— Ты совсем про меня забыл, — продолжала она. — Да, знаю, ты занят. Меня постоянно о тебе спрашивают. А я только могу ответить: я его уже целую вечность не видела.
— Ничего не могу поделать. Это машина паблисити.
— Знаю, знаю, — сказала она. — Ничего не имею против. Я рада, что книга так хорошо пошла. Но все-таки это странно, знаешь. Видеть тебя в журналах и по телевизору. Это вроде и ты, и не ты. Не знаю, как это объяснить. То есть для меня ты по-прежнему мой сын. Когда я слышу, как ты даешь интервью, я не понимаю, о чем ты говоришь. Просто слушаю твой голос. Я читаю рецензии, и рада, что кто-то думает, что ты талантливый и особенный. Но для меня ты всегда был талантливым и особенным.
Отец зашел на кухню. — Дай-ка попробовать этого пирога, который ты испекла.
Мама отрезала ему кусочек пирога. — Хочешь? — спросила она меня.
Я кивнул.
— Говорят, наркоманы распространяют СПИД через шприцы, — сказал отец. — И знаешь, что еще? Теперь они говорят, что заключенные в тюрьмах находятся в группе риска из-за того, что вступают в гомосексуальные отношения. — Отец покачал головой. — Когда я был молодым, нам говорили, что в тюрьмах нет гомосексуализма. Говорили, что мужчины не хотят этим заниматься. А оказывается, они это делают постоянно. — Отец медленно жевал пирог. — Так что выясняется: никогда не верь тому, что тебе говорят.
Отец вернулся в гостиную.
Мама покачала головой: — Иногда я не понимаю и половины того, что он говорит. А знаешь, почему он попросил пирога?
— Почему?
— Это чтобы показать, что он не наелся за обедом.
— Да нет, с чего ты взяла? — я продолжал есть пирог.
