встретиться, договориться. В конце концов, на другом, вражеском берегу Терека, староста станицы Надтеречная назвал Дудаева чужаком, всю жизнь блуждавшим по миру, а значит не достойным доверия. Староста сам себя провозгласил президентом, создал собственное правительство и армию, заявил, что силой возьмет столицу и выгонит из нее Дудаева. Первым же декретом, написанным авторучкой, объявил Дудаева в розыск и назвал изгнанником.
Генерал не озаботился бы мятежниками, разгромил бы их армию, если бы не то, что бунт поддержала Россия, с которой он давно уже был в конфликте. Староста-самозванец даже не скрывал, что получает от россиян все, чего пожелает — чемоданы рублей, оружие, бронетранспортеры, танки и даже вертолеты. Хвалился, что если захочет, получит даже подводные лодки и космонавтов.
Россия не сдавалась, хотя все вокруг ломали голову, за что она так взъелась на чеченского генерала, пусть высокомерного, но готового к примирению. Он хотел подписать с Россией трактат подобный тому, который она заключила с Татарстаном и Башкирией. Однако россияне отказались. Они утверждали, что чеченцы подают дурной пример другим, что если им уступить, за ними последуют ингуши, черкесы, калмыки, тувинцы, буряты, якуты и Бог знает, кто еще; что российское государство повторит судьбу российской империи, распадется, перестанет существовать. Никто, однако, и не думал идти по следам Дудаева. Напротив, опыт чеченцев эффективно сдерживал тех, у кого в голове хоть ненадолго мелькнула мысль о бунте.
Не убедительными были и аргументы, что под управлением Дудаева Чечня стала угрожающим России и всему миру центром международного терроризма и преступных организаций. «Правда такова, что настоящие крестные отцы действующих у нас мафий заседают в Кремле» — утверждал Дудаев. Кроме того, в самой Москве совершалось больше преступлений, чем во всей Чечне, а по количеству покушений на политиков и склонности к использованию в политике насилия Чечню опережал хотя бы тот же соседний Дагестан. Наконец в Кремле постановили, что преступлением, за которое следует покарать чеченцев, является несоблюдение ими российской конституции.
Не удались, однако, ни попытки запугать чеченцев, ни шантаж и интриги, ни экономическая блокада. Не удалось также втянуть их в войну. Дудаев не позволил себя спровоцировать ни тогда, когда по соседству осетины при участии российских десантников учинили погромы братьев чеченцев — ингушей, ни когда российские танки время от времени «случайно» заходили на чеченские земли.
Не удался также план свержения Дудаева кем-то из его чеченских врагов. Охотников объявилось множество. В Чечне росло число покушений на Дудаева, попыток военных путчей. Президент выходил, однако, из всех ситуаций живым, а его джигиты с легкостью отбивали очередные атаки.
Наконец россияне вынуждены были признать, что если они хотят избавиться от Дудаева, им придется все делать самим, никто за них это не сделает. Атмосфера в Чечне стала накаляться. Мужчины вывозили женщин и детей в горные селения, а сами возвращались в столицу защищать президента. Война стучалась в дверь, и даже кавказский закон кровной мести не в силах был ее отпугнуть. Тем более, что небольшая, но красиво выигранная война, нужна была российскому президенту для улучшения настроений в обществе и политического рейтинга. Генералы обещали ему взять Грозный в подарок ко дню рождения.
И в самой Чечне хватало таких, которые утверждали, что к войне с Россией слепо рвался Джохар Дудаев; вместо того, чтобы сдержать Россию, любой ценой избежать войны, он дразнил и провоцировал россиян. Говорили, что вместо того, чтобы уберечь народ от беды, он сам ее накликал. Оказался никчемным руководителем, а его правление было катастрофой, и кто знает, если бы не российское нападение, не выгнали бы его сами чеченцы на все четыре стороны из президентского дворца. Его могла спасти — и спасла — только война, которая все перечеркивает, заставляет забыть обо всем, все отменяет.
Война взяла у него жизнь, и сделала своим должником. Как добрая фея, она отобрала у людей память, а его самого навсегда превратила из беспомощного, временами растерянного провинциала, вспыльчивого и странного, в мифического героя, каким он возможно и хотел стать, но понятия не имел, как и какой ценой. Когда он, наконец, все ясно и отчетливо осознал, было уже слишком поздно. Его жена, Алла, вспоминала, что в последние дни Джохар не боялся смерти и не прятался от нее, он знал, что она неизбежно придет, и устал от нее скрываться.
В свое время его считали воплощением безрассудства, человеком, который ни перед чем не остановится, рвется к недостижимому, ставит перед собой невыполнимые цели и задачи, абсолютно не считаясь ни с реалиями, ни с логикой.
А мне он казался довольно обычным и даже несколько провинциальным. Кроме горящего взгляда черных глаз не было в нем ничего от фанатика, если не принимать за фанатизм его врожденной горячности и болезненного честолюбия.
Ничем особым он не выделялся среди чеченских горцев, был таким же, как все. Может, именно поэтому они его так боготворили. Он был горячий и вспыльчивый как все, такой же, как все, сентиментальный, мечтательный, патетический и тщеславный.
Алла, его жена, любила искусство и сама немного рисовала. Мне говорили, что когда Дудаева произвели в генералы, он велел жене нарисовать свой портрет в генеральском мундире. Он не сторонился развлечений и следил за модой. Еще на службе в российской армии ходил с женой на танцы и щеголял умением танцевать модный тогда в России фокстрот. Не избегал застолий и спиртного. Пил, правда, не водку, как другие офицеры, а какие-то портвейны. И то — рюмку, самое большое — две. Не из отвращения к пьянству или из утонченного вкуса, а для того, чтобы обратить на себя внимание, произвести впечатление своей оригинальностью. После пьянок в штабе другие офицеры тайком пробирались домой, чтобы избежать гнева жен. Дудаев же, красуясь перед коллегами, велел себя провожать, нарочито громко стучал в дверь и кричал: «Женщина! Где ужин?»
Был самовлюбленный, но не заносчивый. Обожал, когда им восторгались, сам, однако, не старался демонстрировать свое превосходство. Придавал огромное значение этикету и церемониалу, уважал давно указанные пути и предписанные традицией роли. Такое, по крайней мере, производил впечатление.
Впрочем, во время той первой встречи, он не слишком интересовал меня как человек, а почти исключительно как президент мятежной республики, которая за свою свободу готова была схватиться с противником в тысячу раз более сильным. Имея в распоряжении полчаса, я расспрашивал о текущих делах, о том, чего я пока не понимал, и удовлетворялся ответами, которые несколькими неделями позже тратили всякую ценность, значение и актуальность.
Не интересовало меня, каким он был, меня интересовала его позиция.
В погоне за событиями и новостями мне не раз приходилось приземляться в незнакомом краю, среди незнакомых людей с единственной целью — сориентироваться в ситуации и рассказать о ней. Постоянная спешка и нервы — успею ли? Доберусь ли до нужных людей? Удастся ли отправить репортаж?
Я мчался сломя голову в партизанские штабы, в министерские кабинеты, в офисы разнообразных партий, названий которых давно уже никто не помнит. Приставал к тысячам людей, чтобы узнать их позицию, получить их комментарии по поводу событий, провоцировал их на откровения, что должно было обеспечить мне первенство и эксклюзивное право на правду. Я заполнял записные книжки фамилиями, датами, номерами телефонов, цифрами, обозначавшими количество убитых врагов и проценты голосов, полученных на выборах.
Больше всего я сердился, когда кто-нибудь из местных останавливал меня на бегу, мороча голову историями, которые мне тогда казались бессмысленными. Я вырывался, когда, хватая меня за рукав, они допытывались о сотнях разных вещей; выкручивался, как мог, когда приглашали меня к себе домой, чтобы похвалиться своими детьми, женой, а иногда просто щегольнуть перед соседями знакомством с иностранцем. Они не хотели понять, что у меня нет на них времени, что у меня есть дела поважнее, что я должен все узнать, рассказать обо всем.
Я объездил пол мира, был свидетелем большинства важнейших событий перелома столетий, видел, как распадалась одна из последних империй, видел рождение новых независимых государств, а также бесчисленные войны, в которые они немедленно погружались. Я был свидетелем покушений и выборов, упадков и рождения новых диктаторов, революций и революционных агоний.
Я встречался и разговаривал с людьми, бывшими главными героями исторических событий. Обычно, и это понятно, у них было не слишком много времени на разговоры. Однако, иногда, как мне казалось, они хотели бы сказать что-то еще, что-то большее, чем официальная прокламация, хотели хоть на минуту сбросить маску и выйти за рамки предписанной, часто навязанной им роли. На это, в свою очередь, не было
