уничтожены, овощи и фрукты сгниют на корню. Как жить будем?
Староста страдал, потому что вместе с деревней догорала его прошлая жизнь. Он это чувствовал, видел, но ничего не мог сделать. Что он будет делать без дома? Что скажет людям, которые его выбрали, чтоб он ими руководил, чтоб был их главой? Что они все потеряли, что все, что было в прошлом, теперь не в счет, что старая жизнь уже не вернется, и лучше даже не вспоминать о прошлом, чтобы не ошалеть от боли и не сойти с ума?
Что ждет его на земле, которую он не сможет обрабатывать, не имея дома? Что станется с кладбищем, где похоронен его отец, его деды? Таких, у кого нет дома, родовой башни из камня, считают на Кавказе беднейшими из бедных. Не может считаться мужчиной тот, кто не в состоянии обеспечить семье хотя бы крыши над головой. А тем, у которых нет своих кладбищ, которые не знают, где похоронены их предки, на Кавказе отказывают даже в праве на собственное достоинство.
Без дома, земли, кладбища он будет никем. Потеряет свое место на земле, а значит, не сможет даже считать себя свободным человеком. Не останется ничего, что он мог бы ценить, что могло бы быть смыслом и целью его жизни. Станет беженцем, бродягой, всеми презираемым нищим, выпрашивающим милость, целующим сапоги благодетелям.
С несчастьем, постигшим его и все селение, тем труднее было смириться, что оно было вопиющей несправедливостью. Ведь они ничего такого не сделали, за что могла на них свалиться такая напасть. В их селении никогда не было никаких бунтарей, они бы этого не допустили. 20 И потом партизанам тоже не помогали. Так за что же все это?
Иногда Назир Хаджи говорил себе, что жизнь, хоть и жестокая, но такой несправедливости не допустит. Что кто-нибудь им поможет, что не бросят их вот так, на произвол судьбы. Может, придет на помощь российская армия, которая сейчас на глазах старосты равняла с землей его селение, дом за домом, двор за двором. Он слышал по радио, что в Москве обещали помощь, говорили, что никому не придется скитаться. Правда, и раньше уже разным бедолагам обещали то же самое, и ни разу не сдержали слова. Деньги на помощь и восстановление всегда разворовывали чиновники. Но может, хоть в этот раз будет по- другому?
Вечером Назир Хаджи молился в мечети. Просил Всевышнего о спасении, о силе, о том, чтобы ему, старосте, дано было понять, почему его селение ни с того, ни с сего оказалось вдруг на передовой линии фронта. И что имел в виду бородатый командир из-за гор, когда говорил, что они молятся и живут не так, как надо. Чем обещанный ими Бог с тем же самым именем, должен был быть лучше того, которому староста и его соседи молились испокон веков?
И вообще, странные вещи им говорил и странно вел себя партизанский командир Шамиль Басаев. Они его столько лет знали, жили по-соседски, если не в дружбе, то в согласии. Ездили друг к другу в гости, на свадьбы и похороны. А теперь он показался им каким-то другим, изменившимся. Да что тут удивляться! Он же пришел к ним непрошено, с автоматом, неся войну.
— Мы его считали братом. Когда-то, когда в Чечне шла война, мы даже партизан не прогоняли, если они спускались с гор на нашу сторону зализать раны, отдохнуть, подкормиться. Наша милиция закрывала глаза, когда чеченцы переправляли через Ботлих оружие и боеприпасы, привозили с гор раненных на лечение. Многим мы рисковали, но считали, что так нужно. После войны наши старейшины пригласили Шамиля и его брата Ширвани. Подарили им меховые бурки в знак братства, по молодости лет сам Назир Хаджи, хоть и староста, в той встрече с Шамилем и Ширвани не участвовал. Шамиля встречал пару раз, перекинулся словом. Лучше знал его младшего брата, Ширвани, который в отличие от Шамиля, никогда не заносился выше других. — Шамиль оказался предателем. За наше добро отплатил таким неуважением. Был нашим братом, а стал врагом, и таким теперь останется навсегда. Чеченцы заплатят нам за то, что он сделал.
Каждый день в Ботлих приезжали все новые молодые аварцы, поспешно возвращаясь из России, где летом работали на уборке урожая и строительстве. Возвращались домой, узнав о войне в своих краях. Хотели сражаться. Оскорблялись и злились, когда власти отказывались выдавать им оружие и заявляли, что войну с чеченцами нужно оставить русским войскам, которые перебрасываются сейчас на Кавказ из Петербурга, Ростова, Новосибирска, Красноярска. «Это все даргинцы, все из-за них» — в бессильном гневе сжимали кулаки приграничные аварцы.
Хоть они были самым многочисленным из сорока горных народов, населяющих Дагестан, в столице страны, Махачкале, правили даргинцы, а те явно боялись раздавать оружие аварцам — сегодня аварцы бились бы с чеченцами, а кто знает, против кого они направят оружие завтра. Мо- 21 жет, плечом к плечу с чеченскими джигитами снова бы выступили против России? Они же всегда вместе воевали с россиянами, без конца разжигали восстания. Возглавляли их, как правило, аварские имамы, но одни аварцы никогда особенно заядло не воевали, если рядом не было чеченцев. Как можно было быть уверенным, что на этот раз они не встанут под знамена Басаева, тем более что тот провозгласил себя эмиром всего Кавказа.
Кто знает, возможно, именно этого и добивался хитрый Басаев. Строптивым чеченцам не удалось поднять против России ни одного из своих соседей. Не только дальние братья, черкесы, но и самые ближние — ингуши и дагестанские аварцы, даргинцы, лаки, кумыки и лезгины, не рвались гибнуть за свободу Чечни. Не хотели лезть на рожон, не хотели рисковать, даже если ставкой в игре должна была быть их собственная свобода. Они не мечтали о героизме, не хотели ни воевать, ни гибнуть. А чеченцы, несмотря на всю свою спесь и запальчивость, должны были понимать, что одним им не справиться с российской армией, которая не оставляла мысли о новой войне и новой победе, о возможности отомстить за прошлое поражение и бесславие.
Чеченцам не удалось склонить кавказских горцев к войне, но они могли вынудить их на это. Достаточно было заронить искру. Напасть, вырезать под корень или спалить российский пост в дагестанской Аварии и Лакии, спровоцировать россиян на ответные действия, напомнить лезгинам об их давних претензиях на земли табасаров или цухуров, натравить степных ногайцев против кумыков, настроить аварцев против даргинцев. Заставить их стрелять друг в друга, а потом никто и спохватиться не успеет, они сговорятся и выступят все вместе против России.
Басаев был не первым чеченцем, напавшим на земли Дагестана. Во время войны с Россией набег на дагестанский Кизляр совершил другой командир, Салман Радуев. По приказу тогдашнего предводителя чеченских повстанцев, генерала Джохара Дудаева, он попытался перебросить огонь войны в Дагестан. Но, прежде всего, его толкнула на это зависть к славе Басаева, который годом раньше своей бравурной атакой и взятием в заложники целого стотысячного города Буденновск на территории самой России, заставил российское правительство пойти на переговоры о прекращении войны.
Возращение Басаева и его джигитов из Буденновска в Ведено было триумфальным маршем. В городах, станицах и аулах его встречали и приветствовали толпы горцев. Молодой, мало известный партизанский командир прославился на весь Кавказ. О нем слагали песни, им восхищались. Раззадоренный Шамиль, засел в горах, откуда слал вести о планах очередных громких операций. Пугал, что нападет на Ростов, в другой раз, что пойдет на Москву, что захватит Кремль, а его хозяев возьмет в заложники, что будет взрывать российские атомные станции и подводные лодки.
Эта кичливая похвальба уже тогда ужасно раздражала Аслана Масхадова, шефа штаба партизанской армии, который от имени чеченских повстанцев вел с россиянами переговоры о мире. Гордый Масхадов клял Шамиля на чем свет стоит, из-за него ему приходилось хлопать глазами перед россиянами. Но он был бессилен. Формально оставаясь командиром Басаева, фактически ничего не мог ему сделать. Хуже того, тот был ему необходим, как воздух. В Чечне не было другого такого командира. Не было и партизанского отряда, который умел бы драться так, как джигиты Шамиля.
После войны звезда Басаева потускнела. Чеченцы избрали президентом не его, джигита, а службиста Масхадова. Молодой Шамиль долго метался. То шел на службу к Масхадову, то выступал против него, примыкал к его врагам. Немало было тех, кто говорил, что если бы не Ботлих, Басаев до конца растратил бы по мелочам свою славу, и что новую войну он затеял исключительно в личных интересах.
В те жаркие августовские вечера девяносто девятого весь Кавказ гудел от самых разнообразных, самых невероятных слухов. Говорили, что ущемленный в своем самолюбии Басаев, попался на наживку русских (ходили даже слухи, что он действовал в сговоре с ними), искавших только предлог, чтобы начать новую войну, к которой они уже были готовы. А история России, как никакая другая, пестрит тайными агентами, шпионами и провокаторами, проникающими в ряды заговорщиков и повстанцев, поднимающими
