кровавые пацификации и бомбардировки чеченских аулов.
Россияне то и дело объявляли, что он ранен, что погиб, что брошенный всеми блуждает по кавказским ущельям.
Чеченские же эмигранты, в свою очередь, утверждали, что все джигиты, может быть за исключением постоянно меняющего свое мнение Басаева, пошли под командование Масхадова. Якобы, он регулярно собирал их в горах на совещания, планировал вооруженные нападения, отправлял посланцев в Европу для тайных встреч с российскими политиками, выступающими против войны. Тайком пробирался даже в Грозный, а его выступления, записанные на кассеты, курьеры развозили по аулам и станицам.
Как-то вечером Ислам, младший сын Исы, принес ко мне в комнату затертую кассету. «Это Аслан», — многозначительно сказал он, беспокойно оглядываясь на дверь. Боялся, видно, что появится отец, или хуже того, мать, и поймают его на чем-то недозволенном.
Мужской голос на кассете тонул в шумах и треске. Я не смог узнать в нем Масхадова. Тем более что говорил он, если это действительно был Масхадов, по-чеченски, что дополнительно меняло тембр голоса.
«Я обращаюсь сейчас к тем, кто, пережив трагические события и потерю близких, решили вступить на путь самопожертвования. Понимаю вас, но не могу поддержать, — шептал Ислам, прижав ухо к репродуктору. — Россия хочет любой ценой доказать, что наша война за свободу — не что иное, как терроризм. Мы не можем допустить, чтобы России это удалось. Поймите, наших врагов не удержит ни ваша смерть, ни смерть сотен тысяч ваших братьев и сестер».
На восьмой день я достал из шкафа книгу: изданные в Москве воспоминания Александра Дюма о путешествии по Кавказу. Надо было, наконец, оторвать взгляд от обоев, которыми было оклеено жилище Исы. Бледно-розовые, поблекшие, с золотисто-зелеными черточками, украшенные розочками симметрично, по два цветочка с каждой стороны черточки.
Но еще до обеда кавказские воспоминания француза стали казаться мне банальными. Наводила скуку и найденная на полке криминальная история Агаты Кристи. Может, причиной тому был невыносимый запах книжной затхлости, а может, мучительное ожидание курьера. Так или иначе, отложил я книжки и вернулся к изучению обоев.
Вечером в комнату без стука вошел Иса. Молча прошел на балкон, потом вернулся в комнату и развалился на диване. Он буквально кипел от злости. Накануне мы увидели по телевизору, как россияне арестовали Хусейна, найдя в его машине повстанческую газету «Ичкерия». Иса провел весь день в визитах к знакомым российским офицерам, но вернулся ни с чем. Никаких вестей о приятеле.
Больше всего его злило легкомыслие и нерасторопность Хусейна, который так легко попался солдатам. Его остановили на одном из тысячи блокпостов, которыми были перекрыты чеченские дороги.
— Как можно было отправиться в путь с запрещенными газетами в багажнике?! Только последний дурак мог так поступить! Надо было с газетами послать какую-нибудь старуху! Бьюсь об заклад, солдаты бы ей под юбку не стали заглядывать. Бог покарал Хусейна, отобрал разум! — ругался Иса. — Поймут, кого схватили, отправят в Россию и тогда его из тюрьмы не вытащить, сгниет за решеткой!
-
Машинально взял лежавшую на столе книгу Дюма. Некоторое время смотрел на нее, как бы удивляясь, что такая вещь оказалась у него в доме.
— Завтра сходим к одному такому, Халиду, может, у него есть какие-то вести с гор. Может, там знают что-нибудь о Хусейне.
Халид жил по соседству в Старых Атагах, недалеко от мечети. Только посвященные знали, что его дом был контактным пунктом, через который шла вся переписка между повстанческими политиками.
К неприметному чеченцу с бельмом на глазу приходили женщины курьеры с приказами и сообщениями. Оставляли послания, забирали другие и исчезали. Через минуту приходили другие женщины, везли корреспонденцию из дома Халида на очередной контактный пункт. Так соблюдался основной принцип конспирации — отдельные курьеры знали только фрагмент сложной сети, были только звеном длинной цепи. Даже арестованные, они не могли выдать своих руководителей.
Халид телевизора не смотрел и понятия не имел, что Хусейн попал в руки россиян. А с гор тоже никто не приходил. Халид предложил, чтобы я записал свои вопросы к Масхадову на листке бумаги и переслал их через курьера. Я согласился, написал несколько фраз на вырванной из школьной тетради страничке. Но продолжал настаивать на встрече. Я не представлял себе, что мог бы не увидеться с ним.
Иса как обычно зашел ко мне после завтрака и сообщил, что на обед приведет кого-то особенного, кто мне многое расскажет и многое объяснит. Я заметил, что хозяин уже несколько дней проявлял беспокойство в связи с моей ситуацией. Заходил без стука и развлекал разговорами, хотел я того или нет. Навещали меня и сыновья, старший Аслан и младший Ислам. Я подозревал, что это Иса велел им не оставлять меня в одиночестве. В последние дни стал также приглашать гостей, которые рассаживались на диване, улыбались и, прерывая неловкое молчание, спрашивали, как дела. Не знаю, правда, делал ли это Иса в силу священного на Кавказе долга гостеприимства или в страхе, что я сойду с ума.
Наш гость был неразговорчивый, высокий, солидный, элегантный мужчина. Иса относился к нему с нескрываемым уважением.
Он был заместителем премьера в правительстве Масхадова. Поскольку президент из-за многочисленных обязанностей не имел времени председательствовать на заседаниях кабинета, именно нашему гостю он поручил это дело. Другими словами, он был последним довоенным чеченским премьером.
Мне он показался человеком глубоко разочаровавшимся. Говорил о потерянной возможности, наверное, единственной, отпущенной нещедрой судьбой, о смертельной угрозе, нависшей над чеченскими горцами. О сожженной земле, которую оставили за собой вероломные россияне. После первой войны, всего четыре года назад, войны незаконченной, но по большому счету ими проигранной, они обещали, что не будут больше воевать, и все споры будут теперь решаться путем политических переговоров.
В качестве министра и вице-премьера он много раз ездил в Москву и всегда возвращался с тяжелым сердцем, с ощущением, что в России никто, абсолютно никто даже не задумывался над тем, как можно было бы мирно разрешить проблему чеченцев. А ведь подписывая перемирие, россияне обязались в первый же год двадцать первого века определить путем переговоров статус чеченской республики.
Однако в Кремле никто не забивал себе этим голову. Россияне знали, что не успеет закончиться оговоренный срок, как слово возьмут генералы, которые так и не простили чеченским горцам недавнее унизительное поражение. Не лучшее ли доказательство тому тот факт, что новое нападение на Чечню возглавили те же люди, которым пять лет назад пришлось спускать российские флаги над чеченскими аулами?
Можно ли вообще говорить о победе? Чеченские командиры сумели во время войны победить российскую армию, но в мирное время оказались людьми не только некомпетентными, но и мелкими, не думающими ни о народе, ни о давних товарищах по оружию. Чем же они отличались в таком случае от министров из имперских кабинетов, к которым он сам относился несколько лет назад? Кто им позволил узурпировать себе право на истину?
— Все это неважно, — говорил он. — Мы все проиграли, не воспользовались шансом.
Иса, в своих рассуждениях, смотрел в будущее с позитивным настроем, ему была чужда мысль о капитуляции и даже бездействии, он старался найти правильный путь для себя и своих земляков. А бывший премьер находил, кажется, какое-то мазохистское удовольствие, копаясь в воспоминаниях о поражениях.
Потом он еще несколько раз заходил к нам на обед, а однажды мы встретились вечером на берегу Аргуна. Как всегда одетый с иголочки, он принес с собой складной стульчик, какими обычно пользуются рыбаки. Держал речь, картинно сплетая ладони на коленях, ну просто мастер, поучающий послушных учеников, неуклюже примостившихся на каменистом берегу речки.
— Пора забыть о геройстве, о прославлении мученической смерти. Пора думать о том, как выживать, — говорил он. — Для России сто тысяч убитых солдат, это просто военные потери. Для нас, чеченцев, сто тысяч погибших — это геноцид, смерть народа.
Опускался вечер, сгорбленный силуэт вице-премьера на рыбацком стульчике постепенно таял в темноте и стелящемся над рекой тумане. Как только он заговаривал о Масхадове, у меня возникало
