Ислам вбегал домой, перескакивая через ступеньки. Я научился узнавать звук мотора нашей «Волги», различать по тому, как он захлопывал дверь, привез он хорошие новости, или, как обычно, новостей нет никаких.
Деревня Чири-Юрт была, пожалуй, единственным местом, в котором я жил, но которого не видел. Подсматривал за ней издалека, из окна, или ночью, когда она становилась невидимой, а я уже мог отправиться на прогулку к Аргуну и, задрав голову, смотреть на звезды.
Пребывание в квартире Исы создавало иллюзию безопасности и защищенности, силы, какую должны были давать человеку кавказские башни из камня, куда горцы прятались в минуты смертельной опасности. Но стоило только выйти за ворота дома или хотя бы подумать об этом, как ощущение уверенности таяло как сон. Его сменял страх перед подстерегающей опасностью и осознание того, что даже из стен этой крепости тебя могут выкрасть, что на самом деле они тебя ни от чего не защищают, что крепость была, в сущности, тюрьмой.
В тот день Иса до вечера не выходил из дому. Никто не приходил и к нему. С самого утра отключили электричество, и он не мог даже смотреть телевизор. До самого обеда метался по квартире, курил, покрикивал на жену: «Женщина! Не видишь, пепельницы нет? Мне что, тушить сигареты об ковер? Я что, сам обо всем должен думать?»
Ругал жену по-русски, как будто хотел, чтобы я понял, что он говорит. У меня создавалось впечатление, что с каждым днем ожидания его все больше беспокоит молчание Масхадова. Может, он боялся, что я усомнюсь в его власти и влиянии?
Отупляющее бездействие все больше мешало мне высекать в себе хоть искру любопытства и желания беседовать с очередными гостями, которых приводил Иса. Когда накануне к нам пришел военный прокурор повстанческого правительства, я сделал вид, что сплю. Чем его рассказ мог отличаться от историй, которые я слышал уже от прокурора, занимавшегося борьбой с работорговцами, Министра промышленности или заместителя Министра сельского хозяйства?!
За весь день Иса не зашел ко мне ни разу, хоть я прекрасно знал, что он много раз подходил к двери моего убежища. Вел себя, как гость в доме покойника, демонстрирующий уважение к семье умершего.
Вечером не выдержал. Как обычно сначала прошел на балкон, потом уселся на диван.
— Не победят они нас никогда, — заявил он вдруг. — Если надо, будем с ними биться хоть сто лет. Не все, конечно, но всегда найдутся такие, кто возьмет на себя тяготы войны и не даст им покоя. А когда они погибнут, на их место придут другие.
Моему хозяину уже стукнуло пятьдесят, но на голове ни одного седого волоска. Он гордился своим здоровьем и силой.
Тем не менее, на этот раз он не пошел на войну, хоть на той, что была всего четыре года назад, воевал вместе со старшим сыном от первого до последнего дня. «Эх, здоровье не то! — вздыхал Иса. — Сбросить бы пару лет…»
— Они думают, что раз не все ушли в леса, значит, мы покорились. Не все должны сражаться и гибнуть. Должны остаться те, кто воспитает следующее поколение. Они думают, если мы приходим к ним за мукой и цементом, если берем их деньги, подачки, которые они называют пенсией, значит, мы сдались и согласны стать их невольниками. Пусть дают, мы все возьмем! За то, что они с нами сделали, они нам должны в тысячу раз больше!
Разговор с Исой быстро перешел в монолог. Иса не говорил, он произносил речь. Впадал в патетический тон народного трибуна. Подозреваю, что, несмотря на свои пятьдесят, он все еще мечтал о чем-то. Мечтал именно о такой роли — харизматического вождя, предводителя.
Встал с дивана и, проклиная весь свет и Лейлу, от которой нет никакой пользы, долго копался в книжках в шкафу. Наконец достал из-за толстых, пыльных томов несколько пожелтевших страничек. Устав народно-освободительного движения «Рыцарь».
— Вот наша цель и спасение. Нас много, хоть никто пока не знает наших имен, но поверь мне, многие имена тебя бы удивили. Мы везде. В лесах, в деревнях, в Москве. И даже среди тех, кого сегодня наши люди называют коллаборационистами и предателями, ты мог бы найти немало наших товарищей. Россияне организуют новую власть, думая, что она будет им послушной. У нас и там есть свои люди. Они создают вооруженные отряды ополчения, которые, якобы, будут бороться с нашими партизанами. А мы посылаем туда своих людей, чтобы им не приходилось скрываться, чтобы не попали за решетку. И россияне выдают им автоматы! Мы победим их не силой, а хитростью! Воспитаем наших внуков рыцарями, умными, благородными, защищенными от заразы корыстолюбия, воровства и страха. За ними будущее! Бросил мне на софу пожелтевший устав.
— Посмотри на досуге, — сказал, тяжело поднимаясь с дивана. Я некоторое время раздумывал, что мне послышалась в его голосе — ирония или неуверенность ученика, сдающего учителю контрольную работу. — Это, наверное, важнее и интереснее, чем ерунда, которую накропал твой француз, Дюма.
На сон грядущий я прочел первую страницу. В преамбуле было записано, что звание Рыцаря будет присваиваться членам тайного общества только посмертно в признание за заслуги всей жизни. Как благодать избавления.
Магнитофонная кассета, которую привез Халид, чеченец с бельмом на глазу, привела Ису в состояние эйфории. От самой двери стал громко звать Ислама.
— Куда он опять подевался? Никогда его нет, когда нужно, — покрикивал Иса, шагая по коридору в мою комнату. — Этимат! Беги за ним, чтоб мигом тут был!
На этот раз он вошел без стука, уверенный, что обрадует меня своим видом и новостями. Еще в дверях триумфально достал из кармана черного кожаного пальто кассету, как будто видел в ней подтверждение своей важности и влиятельности.
— Есть! Вчера прислали. Если бы этот дурень, Халид, послал кого-нибудь ко мне, мы бы ее еще вчера получили. Да ладно! Главное, она здесь!
Не снимая пальто, тяжело опустился в провалившееся кресло и достал сигарету.
— Сейчас Ислам принесет магнитофон, — бросил, пуская носом дым. Некоторое время кассета перематывалась с тихим шорохом. Потом отозвался голос. Спокойный, хриплый, с характерным покашливанием.
— Это он, на сто процентов он, — шептал Иса, низко склонившись над магнитофоном.
Мне принесли ваши вопросы, на которые я постараюсь ответить. Очень жаль, но в нынешних условиях наша встреча не представляется возможной. Я не имею права рисковать вами и собой. Не собой человеком, а чеченским президентом. Если вы все-таки хотите лично встретиться со мной, прошу вас вооружиться терпением и ждать сообщения. Как только ситуация изменится, я передам вам информацию, так же как эту кассету. Через курьера и доверенных лиц, с которыми вы уже имели возможность познакомиться.
Разочарование и сомнение, вероятно, легко читались на моем лице, потому что Иса приподнял голову и вздохнул.
— Не переживай, он всегда так. Ужасно медлительный. Пошлем ему с Халидом письмо, что ты настаиваешь на встрече и берешь все на себя, да? Он согласится. Должен согласиться, если он мужчина. А если нет, разузнаю, где он скрывается, и сам тебя отвезу, с шиком, на «Волге».
Мы готовы в любую минуту без всяких условий прекратить войну и приступить к мирным переговорам. Проблема в том, что этого не хочет Россия. Россия играет с нами в кошки-мышки. В зависимости от своих потребностей то заявляет, что поддерживает с нами контакт, что переговорный процесс продолжается. То объявляет, что мы все — бандиты и террористы и с нами не о чем говорить. А как я могу сказать своим землякам, что не буду разговаривать с россиянами, а буду продолжать драться? Чеченцы уже устали от вечных войн, держатся из последних сил. Кроме того, если бы я сегодня заявил, что не хочу вести переговоры, это могли бы истолковать так, что я сам развязал войну и извлекаю из нее какую-то выгоду. Да, мы готовы к мирным переговорам, потому что нам эта война не нужна была ни раньше, ни сейчас. Но я не собираюсь ни о чем просить Россию, умолять о милости. Нам не нужна милость. Это Россия, требуя, чтобы мы просили об амнистии и прощении, хочет нас всех прировнять к банальным преступникам. А я верю, что придет еще такое время, когда о прощении и амнистии будут просить, причем стоя на коленях, те кремлевские руководители и генералы, которые развязали эту войну и которые сами являются военными преступниками. Мы не сделали ничего плохого, чтобы просить прощения.
