Затопал валенками Рыжик на берегу.
Володя выдохнул испуг, бросился вперед головой в реку. Вынырнул, ухнул водяным. Поплыл саженками к другому берегу.
Вдруг все разом стихло. Только комарики звенят; журчит, обтекая корягу, речная струя; потрескивают ветки клена в костре.
Запоздалый одинокий плеск, и снова тихо.
На берегу Володю Живодуева пробила дрожь. От прохлады вечера, а еще больше от волнения он покрылся жесткими пупырышками. Поплясал немного вокруг костра, соображая: говорить Рыжику о соме или все же нет? Тот сомовьего плеска не видел, с берега его скрывали деревья.
Дрожь не проходила. Была у Володи в таких случаях про запас одна хитрость: расслабиться, чтобы дрожь забрала его окончательно — и вдруг разом взять себя в руки, напрягшись всеми мышцами. И все! Ну, может, не с первого раза получится, так со второго, с третьего…
Между тем Рыжик времени даром не терял, отыскал тут же, на берегу, четыре картофелины, принесенные купальщиками для печенок, но почему-то не использованные. Он, конечно, такой бесхозяйственности стерпеть не мог, теперь, разбросав угли, выкатил их палочкой из костра уже испекшимися. Они проглотили горячие картофелины, запив водой из реки.
Тут Володя и решился наконец.
Новость была столь ошеломляющей, что Рыжик не сразу даже смог сообразить, о каком острове идет речь, а сообразив, засуетился, предложил, чего Володя и боялся больше всего, сейчас же бежать за бреднем к Милюкам.
— На-ка, понюхай, — охлаждая его пыл, приставил Володя кулак к носу Рыжика. — Чем пахнет? Только скажи кому хоть слово, тогда узнаешь, чем…
Рыжик сник.
— Если кто узнает — все! Думаешь, они с нами поделятся? Сом, пока не пойман, ничей. Так? Поймают — будет их.
Посерьезневший Рыжик согласно кивнул.
— Думать надо, как нам самим его сцапать. И чтобы, кроме нас, никто. Понял? Ни отец, ни мать…
Некоторое время они молча сидели у затухающего костра. Стало темнеть.
— Может, все-таки сходим туда? Хоть посмотрим, — предложил Рыжик.
Отчего не сходить? Решили: Володя переплывет на ту сторону, а Рыжик пойдет к острову по этой стороне. Сом может всплыть и там и тут. Они его в любом случае наверняка увидят: либо тот, либо другой.
Володя снова разделся, свернул одежду в узелок и, держа ее повыше, вошел в воду. Плыл, гребя одной рукой. Уже порядочно стемнело. Рыжик подождал свиста с той стороны, пошел напролом по берегу. В валенках что ему?
«И куда он, дурной, так прется?» — с досадой думал Володя, приплясывая на песчаной косе у воды, стараясь надеть штаны и не испачкать их мокрым песком.
В дальнем конце острова, ближе к Береговой улице, горел костер. Глядя на трепетное оранжевое его пламя среди сгустившейся темноты, Володя Живодуев так отчетливо понял, сколь зыбка его надежда поймать сома, что сердце засосало. Он сел на травянистую кочку, не спуская глаз с огня. От такого пустяка все зависит. Поставили шалаш там…
И вдруг… Он весь напрягся вниманием. Так же неожиданно, как и в тот раз, только значительно дальше от Володи, в начале глухой протоки, образовался тяжелый всплеск. Его невозможно было не почувствовать. Вспыхнул и потух бледный огонек. Потом еще раз. Это Рыжик сигналил, жег спички. Наконец докатились и пологие волны, чмокнули в берег, ушли обратно.
— Во-ло-дя… Вов-чим… Ви-дааал?.. — донесся из-за реки сдавленный, старающийся как-нибудь незаметнее прокрасться, голос.
«Начинается», — обреченно подумал Володя. Голос услыхали у костра. Оранжевый его язык загородила тень. Но человек не решился идти в темноту, пуганул издалека:
— Я вас… Жулье! Ух, я вас!
Валенки Рыжика так и захрустели по кленовой посадке за рекой. Володя тоже юркнул в кусты, сердце его встревоженно колотилось.
Утром следующего дня Живодуев открыл глаза с убежденностью, что их с Рыжиком тайна уже не тайна. О ней знают в городе. Умываться не стал, сразу помчался к острову. Потом рванул к магазину «Охотник» послушать разговоры. Даже не остановился полюбоваться с моста на стаю голавлей, вышедших на мелководье встречать солнце. И напрасно. До открытия магазина было долго, на двустворчатых клепанных дверях дореволюционной еще выделки висели замки. Магазин открывался в десять.
Никогда у Володи Живодуева не шло время столь медленно, как в это утро.
Чтобы рыболовный «клуб» начал действовать, нужно было ждать еще почти час, когда в тесное помещение магазина набьется побольше народу — пенсионеров, парней, мужиков, забежавших «на минутку» с работы, и пойдут тары-бары о последних речных новостях.
Володя открыл внутреннюю легкую дверь, протиснулся к прилавку, словно бы сильно интересуясь товаром, с трудом различаемым сквозь мутное стекло: мелкими перекаленными, ломкими, как солома, рыболовными крючками, латунными ружейными гильзами, капсулями в картонных коробочках, поплавками из гусиных перьев, которые в магазине «сто лет» никто не покупал, грузилами, «ложками» блесен (действительно ложками: рыба, она совсем дурная, что ли, чтобы клевать на такие черпаки?). Под высоким потолком горят засиженные мухами пыльные лампочки, их свет тускло поблескивает на черных густо смазанных ружейных стволах, на лакированной поверхности только вчера впервые завезенных к ним бамбуковых удилищ, теперь их расхватывают пенсионеры и мужики-«минуточники»…
Разговоры обычные. Садок рыбака хоть и прозрачен, хоть и плетен реденько из нити, а много в нем сокрыто чего от посторонних глаз. В магазине, когда все в кучу сошлись и надо щегольнуть друг перед другом, показывая, какой ты есть рыбак, другое дело… Тут кое-что приоткрывается, только слушай. Вот вскользь, скромненько сказанное, будто само с языка сорвалось: в Саврухе, в мельничном «шуму» начал брать судак, живец обязательно должен быть бойкий — елец или густерка, на вялого и дохлого не идет. «Вот таких пять штук взял три дня назад, — показывается правой ладонью на левой руке, какой именно величины были судаки. — Одно плохо: мельничиха свирепствует. Хмырь там один рыбачил, ни черта не поймал, а удочки, наживленные червячками, разбросал по всему берегу. Куры и подловились, понеслись в курятник с перепугу, удочки за ними, хмырь за удочками, схватил, курицы рвутся, криком давятся, крыльями хлопают. Разъяренная мельничиха примчалась с ухватом прямо от печи. И началось… Хмыря в воду затолкала. Куриц — ловить. Мужика кричит, чтобы бежал резать, пока не передохли. Теперь с ухватом так и бросается на рыбаков. Приходится в обороне быть…»
Подуст пошел на Мочагае, а на Саловском пруду — сазан. Этот идет только на подсолнуховый жмых, но слишком уж крупен сазан, снасти на мах рвет — никакого спасу нет.
О сомах ни слова. Володя облегченно вздохнул.
Теперь нужно увидеть Рыжика.
Дома его не оказалось, ждал, оказывается, на лавочке, возле Живодуевых. И не с пустыми руками… В кулаке у Рыжика было «полдела». Так Володя определил про себя сразу. Крючок был зажат в кулаке. Такой, какого теперь уже не купишь: закаленный до синевы, хоть корову на нем поднимай — выдержит, не лопнет, жало острое, входчивое и крупная «нисходистая» бородка. Размером как раз под воробья. Если его ощипать, слегка обжарить на коровьем масле да подбросить с крючком этим сому — куда тот денется? Рыжик нашел крючок в оставшемся от деда шурум-буруме, сваленном на дне старого ларя в сарае.
— Ну, Толян! — ласково потрепал Володя по голове Опреснокова, толкнул в лоб. — Мо-лод-чик…
Других, более высоких похвал Володя Живодуев просто не знал. Рыжик так и расплылся.
Теперь был нужен воробей.
Вроде бы вот они: куда ни глянешь — шумят в кустах, на заборе щебечут, задорно растопырив крылышки, копаются в лошадиных катышках на дороге, выклевывая овсинки, пурхаются в пыли, закидывают ее теплую, почти горячую, под крылышки. Бери обыкновенную рогатку — и готово… Но кто знает, как дальше будут складываться дела? Воробей все время должен быть под руками. Живой нужен.
