Более двух лет прошло со дня заключения князя Андрея большого на «казенках», в подземельях дворцовой церкви Благовещения. Было шестое ноября, с которого начинается ледостав на озерах и реках. Уже к утру начинала промерзать слюда в окнах государевых хором и оттаивала только ко второму завтраку, когда солнце в ноябрьские дня заглядывает в трапезную.
Иван Васильевич сидел за столом с дьяками Курицыным, Майко и с казначеем Ховриным. Государь медленно пил вино, слушая дьяка Курицына, и в задумчивости невольно следил, как утончался ледяной слой на светлеющей слюде.
— Неполадки, державный государь, у нас в торговле с султаном турским Баязетом, — сообщал Курицын. — Пишет тобе Менглы-Гирей, что кафинский и азовский турские паши сильничают над купцами нашими, хватают их вместе с их слугами и велят, яко рабам, тяжкие каменья и песок на собе носить на стройку крепости. Когда ж русские на сих тяжких работах разболятся, паши отбирают у них весь товар. Если купец выздоровеет, ему возвращают только половину его товара, остальное паши беззаконно берут собе, а если русский купец умрет, то весь его товар захватывает собе паша…
— Вот яз и запретил нашим купцам ходить на Азов и Кафу, — перебил дьяка государь. — Ныне же, когда нам надо через новые места к Очакову, в Турскую землю, свои пути пролагать и когда недруги наши — немцы, свеи, Литва с Польшей и Ганза войной нам грозят, у нас на Москве беда — обе казны погорели: и моя и княгини моей… Вот те и новый казенный приказ! — И, обернувшись к боярину Ховрину, добавил: — Сидишь вот ты, главный дьяк нового приказа, един, без рублей, яко воевода без полков…
— Истинно, — печально подтвердил боярин Ховрин, — посылал яз своих подьячих потери казны описать в кладовых-то; бают они, все злато и серебро расплавилось, жемчуга до черноты обгорели, алмазы совсем сожгло. Драгоценные же соболи, горностаи и куницы в прах обратились…
— Н-да-а, — молвил Иван Васильевич, — из богатеев-то мы враз нищими стали…
— Ништо, государь, — бодро произнес дьяк Курицын. — Войско-то у тобя сильней всех иноземных. И хлеба много, как у псковичей… Опять разбогатеем. Деньги — дело наживное.
— Улита едет, когда-то будет, — перебил дьяка Иван Васильевич, — а дорого-то яичко в Христов день…
— О, маловер еси ты, государь и друже мой державный, — с почтительной укоризной шутливо продолжал дьяк Курицын. — Забыл ты, государь, как в марте, четыре года назад, посылал в Югорскую землю к Печоре-реке своего знатного рудознатца Андрея Петрова и в помочь ему — немецких рудознатцев Виктора да Ивана с приставом Васильем Иванычем Болтиным. Забыл ты, как прошлый год был у нас новгородский промышленник, Сысой Левонтич, из посада Неноксы Двинской пятины, баил нам, что рудознатцы нашли серебряной руды много.
— Помню, — усмехнулся государь. — Токмо ведь руду-то возить надо, болванки для денег лить, а из тех болванок рубли рубить. Сие немало время возьмет, и сие дело — тоже «улита», а серебро вот уже третье лето к нам на Москву ползет…
— Неправо ты мыслишь, государь! — загорячился боярин Ховрин. — Не ближний путь ведь до Усть- Цильмы-то. Надобно от Москвы проехать до самого Студеного моря, к посаду Ненокса, куда не меньше тысячи и ста верст. Да от сего посада к Усть-Цильме без одной версты восемьсот верст.
— О сем яз и сказываю, — с раздражением оборвал своего казначея Иван Васильевич, — некогда нам ждать-то, когда нож у горла!..
— Не гневись, друже державный, — вмешался дьяк Курицын, — вспомни, как долго первый груз железа да меди к нам на Пушечный двор везли… А как конный гон и гон на ладьях наладили и стали нам каждый день посылать руду, то и мы на Москве стали ее тоже каждый день получать.
— Верно, верно! — добродушно рассмеялся Иван Васильевич. — Люблю яз разумные речи! А ведь и верно: все так, как вы оба, Федор Василич с Димитрием Володимирычем, баите… Лиха беда начало. Верю, ежели истинно много руды серебряной нашли, будут новые деньги у нас на Москве. Но мы, опричь сего, договорились еще с нашими купцами — сурожанами, кафинцами и с теми, которые торг ведут с китайцами, дабы они серебро в чужеземных странах для нас скупали, елико возможно, в слитках и в изделиях. Они плавают по Дону, по Сурожскому морю и потом на венецейских кораблях свои товары через Босфор и в разные дальние земли возят… Иные-то купцы товары свои возят по Волге и по морю Хвалынскому в басурманские земли: в Шемаху,[156] в Ширван,[157] а на верблюдах в Ургендж,[158] Бухару, Афганистан, страну кизил-башей и через Индийское море на остров Ормузд. Прочтите для сего записки тверского купца Афанасия Никитина «Хождение за три моря». Писание сие вельми поучительно. Помнишь о нем, Федор Василич?
— Помню, государь. Наши гости-купцы записки его привезли из Смоленска, где Афанасий-то возвращаясь в Тверь, преставился… Опричь того, перечту яз и грецкие книги: походы царя Александра Македонского и книгу «Ана базис», сиречь поход десяти тысяч греков из Персии в Грецию… Мыслю, и там можно нешто полезное нам сыскать.
— Добре, добре, — заметил Иван Васильевич, — токмо не откладывайте сего, вборзе все делайте. Помни, Феденька, прожили мы с тобой много больше того, сколь жить нам остается…
— Успеем, государь! — воскликнул Курицын. — Князь Иван Юрьич, Димитрий Володимирыч и яз сам с сыновьями да с некоими из крестовых дьяков и подьячих все в строгой тайне содеем.
— Ты, Федор Василич, подумай с князем Патрикеевым и с нашими богатыми гостями — купцами- сурожанами и с другими об охране сухопутных и водных торговых караванных путей. Подумай, на какие пути сколько стражи из конников давать для караванных дорог и какое каждой снаряженье положить, сколько насадов и судовых воев давать на речные и морские караваны. Пусть еще дьяки с послами нашими постоянными торговые пути сухопутные наметят точно и укажут места, где на станах купцам отдыхать и какие заставы и градки им нужно поставить с крепкой приправой, с питьем и харчем для людей, с кормами для коней, волов, верблюдов и ослов.
— Добре, государь, обмыслено! — воскликнул боярин Ховрин. — Токмо прикажи все о путях сих торговых в великой тайне хранить. И записям о них быть токмо на руках у меня да у начальников каждой стражи. Дабы не успевали всякие косоглазые «бакшеи» о путях наших караванов узнавать для своих татарских разбойников.
— Крепко сказано, — усмехнулся Иван Васильевич.
— В мой огород камешек: не доверяй, мол, очень-то татарам… Знаю, не любишь ты своего толмача Абляз-Бакшея…
— Есть грех, государь, — сказал боярин Ховрин, — нет в его у меня веры. Так же не верил яз и денежнику твоему, Ивану Фрязину…
Постучали в дверь государевой трапезной, и вошел князь Иван Юрьевич Патрикеев.
— Будь здрав, государь, — печально произнес он. — Утресь затомился и, приняв святую схиму, преставился родной брат твой Андрей Василич, князь углицкий…
Иван Васильевич всплеснул руками и, упав на колени перед образами, завопил:
— Горько сие и тяжко мне пред людьми и Богом. Буду каяться и бить челом митрополиту Зосиме о прощении. Сам брат в муках своих повинен, зло он мыслил на Русь православную. Мои же прегрешения, ежели яз свершил их невольно, отпустит мне отец Зосима и замолит их пред Господом…
Иван Васильевич быстро поднялся с колен и, перекрестясь, сел за стол.
— Нельзя нам, — сказал он глухо, — прерывать сей часец тайную думу нашу о новых торговых путях, о продолжении войны с Литвой и о новых войнах со свеями и с Ганзой, сиречь со всеми городами венеденскими, с князем Плеттенбергом, архиепископом рижским, который во главе их… Сии злые наши вороги ждать нас не будут. Нам же упредить нужно, ударить там, где не им, а нам выгодно…
В новом же тысяча четыреста девяносто четвертом году, января семнадцатого прибыли из Литвы послы от великого князя Александра Казимировича бить челом о заключении вечного мира и о брачном договоре литовского великого князя с княжной Еленой Ивановной, старшей дочерью государя Ивана Васильевича.
Членами литовского посольства были: пан Войтех Янович Клочко, хорунжий и наместник утенский, два великих посла — пан Петр Янович Монтигердович, воевода прокский, и пан Станислав Янович Гезгайло, староста жмудьский, да писарь посольства Федор Григорьев.
