всем, что надобно для походов и долгой войны. За сие, воеводы, головой ответите…
Наряду с военными совещаниями, думал государь думу и с дьяками, изучая все тайные вести из-за рубежей, чтобы хорошо знать отношения иноземных государей друг с другом и с Москвой.
Дни и ночи был занят Иван Васильевич, забывая и в семье своей побывать, и вдруг узнал, что сегодня, двадцать пятого марта, рожает княгиня его Софья Фоминична. Когда после долгой думы с дьяками шел он сегодня в трапезную свою к ужину, ему об этом доложили.
Иван Васильевич, после пострижения старой государыни, почти каждый день приглашал сына к себе обедать. Узнав за столом подробней о роженице у боярыни, присланной к нему с вестью от великой княгини, государь ответил:
— Да поможет Бог государыне. Верю яз в милость Божию, и, когда Господь разрешит ее от бремени, — извести. Приду к молебной. Да уведомь о сем преосвященного Вассиана: просит-де великий князь о здравии великой княгини помолиться.
Почему-то после этого сообщения отец и сын задумались и ни о чем не говорили. Ели и пили молча, обмениваясь только одним-двумя словами. Когда поужинали и, встав из-за стола, стали креститься, поспешно вошла та же боярыня и, кланяясь, весело сказала:
— Поздравляю тя, государь, с сыном! Государыня хочет его по деду Василием назвать…
— Добре, добре, спасибо, — ответил государь, — сей часец к молебной придем в крестовую…
Он взглянул на сына, тот ответил ему невеселой улыбкой и, когда боярыня вышла, сказал тихо:
— Василеус — по-гречески обозначает «царь»…
Лицо Ивана Васильевича омрачилось печалью:
— Все, сынок, в руках Божиих. Ты же князь великий и прямой мне наследник.
— Верно сие, государь, — молвил Иван Иванович, — но мы не единоутробные братья. Живот и смерть наши не токмо в руках Божиих, но и в руках человечьих…
Иван Васильевич посмотрел на сына, и нехорошо на душе его стало. Он вздохнул и сказал ласково:
— Идем, сынок, к молебной. И не будем до времени искушать волю Божью.
В хоромах Софьи Фоминичны Иван Иванович бывал весьма редко, всего раз пять за все годы с самого ее приезда. Все здесь у мачехи было чуждо ему и неприятно. Казалось, будто зло и опасность для него таятся здесь по всем углам. Более же всего не любил он глаза мачехи: они казались ему хищными пауками, жадно следившими за ним из густой паутины ресниц…
Кругом говорили только по-гречески и по-итальянски.
— Не русское все здесь, не наше, — шепнул он при входе отцу на ухо, — не от Москвы все, а от папы…
Слова эти поразили Ивана Васильевича. На миг мелькнула жизнь его с княгиней Марьей, потом Дарьюшка, отец, мать, Илейка, владыка Иона, Васюк, Ермилка-пушкарь, народ весь. Все это будто молнией блеснуло в его мыслях. И показалось ему, что ошибся он, привезя на Русь кусок чужой земли с чужими людьми, которым на Руси ничто, кроме себя, не дорого…
Но пересилил себя государь и, подойдя к великой княгине, поздравил ее. Потом взглянул равнодушно на новорожденного и, поцеловав супругу, пошел в крестовую, где уже стоял в облачении духовник его, архиепископ Вассиан, ожидавший только государя, чтобы начать молебен.
В середине лета, июля четвертого, когда овес уж в кафтан рядиться начинает, пришли вести плохие из Лук Великих.
Прибыли к государю жалобщики челом бить на наместника государева князя Ивана Оболенского- Лыко: грабит-де народ немилосердно и обижает людей всякого звания.
— Озорничает твой наместник, государь, — жаловались луцкие жители, — своевольничает, отымает товары у купцов, у смердов скот, хлеб, масло, кур и гусей и прочее сверх пошлины государевой. Ежели разведает, что серебро у кого есть, и то возьмет, яко разбойник. Обижает всех по-всякому, особливо, когда он упившись.
Выслушав все жалобы на обиды наместника, о которых он ведал и ранее, Иван Васильевич сурово сказал:
— Дам яз вам дьяка своего, который подсчитает все ваши убытки от наместника, а князю Ивану прикажу серебряным рублем за все заплатить. Токмо ежели кто солжет и покажет убытку больше, чем потерпел, — втрое больше с жалобщика повелю взять. Идите.
Жалобщики замялись и, видимо, что-то хотели сказать.
— Что еще? — спросил великий князь. — Сказывайте.
— Наместник твой отъехал со всем семейством, а куда, не ведомо нам.
— Найдем его, — усмехнувшись, заметил Иван Васильевич, — на небо не улетит, сквозь землю не провалится…
Когда жалобщики ушли, Иван Васильевич спросил Курицына:
— Сие тобой проверено?
— Проверено, государь, — ответил Курицын, — подьячий наш Хрисанф, который у наместника по письменной части был, о многом сведал, сам князь-то Иван Лыко ни читать, ни писать не умеет…
— Что же сей Хрисанф сведал?
— Хрисанф баил, что ссылается князь Лыко с Новымгородом, который близко от Лук Великих, а и чаще с самим королем Казимиром. Сказывал Хрисанф, что и князь Борис Василич через князя Ивана с Новымгородом ссылался и с крулем Казимиром…
Иван Васильевич вскочил с места и крикнул:
— А ежели лжет он? Где сей подьячий?
— У Саввушки он, государь, с моим человеком.
Иван Васильевич сверкнул глазами на стремянного своего и молвил:
— Приведи подьячего!
Саввушка вышел, а Иван Васильевич сказал сыну:
— Видишь, Иване, куда дяди твои родные зашли?
Молодой великий князь был бледен и ничего не ответил отцу, а только судорожно вздохнул.
Государь в волнении стал ходить из утла в угол.
Подьячий робко вошел в покой и, увидя взгляд государя, задрожал от страха.
— Пошто ты лжу про князь Бориса Василича сказываешь? — резко спросил его государь.
— Богом клянусь, государь, — прерывающимся голосом заговорил он, — руку даю на отсечение…
— Помни, — перебил его Иван Васильевич, — не токмо руку, и обе за ложь отсечь велю, а потом и главу твою…
Государь метнул на него грозный взгляд и спросил:
— Пошто до сих пор молчал?
— Не разумел зла, государь, до сего времени, — ответил подьячий. — Грамотки их, которые читал и которые в ответ писал, невразумительны были: прямо там ни о чем не говорилось, заковыки все разные. В последнее же время грамотки за рубеж пошли не от тобя, государь, а от князя Бориса Василича. Устрашился яз и Федор Василичу обо всем довел…
— Добре, — тихо молвил великий князь, сдержав гнев свой. — Ты, Федор Василич, оставь его при собе. А ты, Хрисанф, встань. Пойдешь к стремянному моему, Саввушке…
Когда Хрисанф, встав с колен, пошел за Саввушкой, государь окликнул его:
— А кому в Новгород грамотки посылали?
— Тысяцкому Василью Максимову…
— Назария сей погубил, оболгал его перед покойным Федором Пестрым. Прав ты был, сынок, что за Назария печаловался. А еще кому?
— Владыке Феофилу.
Великий князь побледнел и тихо молвил:
— Ну, иди.
Обернувшись к дьяку Курицыну, государь повелел:
— Прикажи немедля искать князя Ивана Оболенского-Лыко, поимать и в оковах на Москву
