Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

помозгуем все вместе. Надо, чтобы летчики поняли все и впредь не допускали ошибок, иначе недалеко до беды. А сейчас спрашиваю:

— Каков же итог?

— Сбито два самолета, — говорит командир звена. — «Мессер» и «Юнкерс». А может, и больше. Трофеев много, а чьи? Разобраться трудно. Мы били, соседи били…

В этот раз я не поддержал Иванова. Согласен, говорю, но не совсем. Если во время атаки не сближаться с противником до предела, то можно видеть значительно больше. Иванов немного обескуражен, молчит, в глазах укор: «Вы же не раз говорили…» И этот молчаливый укор выводит меня из равновесия. Могли погибнуть сразу два летчика — Маковский и Демин, и никто бы не знал настоящей причины их гибели. Но я терпеть не могу, когда командир кричит на своих подчиненных. Сам не кричу, другим запрещаю. И сейчас говорю негромко, спокойно, но внутри у меня клокочет.

— Было такое, — отвечаю на молчаливый укор Иванова. — Было. Говорил. И теперь говорю: не увлекайтесь подсчетами сбитых. Пусть их считают немцы. Но я не могу спокойно мириться с тем, когда боевые задачи решаются автоматически, неосмысленно, когда летчик, возвратившись с боевого задания, не думает о проведенном бое, не представляет вновь обстановку и не спрашивает себя: «А все ли я делал правильно?..» Не могу, потому что иначе нельзя. Иначе ничему не научишься, не будешь расти тактически. Эта война — не только война моторов, но и война умов. Надо анализировать маневр, атаку, порядок взаимодействия в группе. Поймите, анализ боев — это путь к мастерству. А где мастерство, там — победа, там — жизнь.

Смотрю на часы. Ого! Сейчас придет Чувилев. А кто у нас на земле? Четверка Короткова. Она в готовности номер один. Звено Иванова, но боеготовых машин только три. Сразу ставлю задачу: в случае необходимости вылетаете парой. Иванов молча кивает.

Внезапно тишину разрывает грохот мотора. Это обычно, когда над точкой слышится гул самолетов, никто на это не обращает внимания. Но сейчас мы все повернулись, как по команде: мотор работал с надрывом, с перебоями, и в довершение к этому за машиной крутился жгут серого дыма. Летчик выпустил шасси, с ходу идет на посадку.

— Кто-то из «серых», — говорит Кальченко.

Верно, кто-то из них. Видно, здорово парня приспичило, если не мог дотянуть до Кащеево. И правильно сделал: зачем рисковать бесцельно, падать на поле, бить самолет? На поле садиться трудно, все изрыто снарядами, бомбами. Кто же это садится?

Самолет приземлился, бежит, уклоняется вправо. Заметно уклоняется. Вот уже сбежал с полосы. Боюсь, как бы в капониры не попал. Побьет машины. Вижу, как борется летчик, — руль поворота отклонен в левую сторону. Но бесполезно, машина не подчиняется, несется точно на капониры. Руль поворота пошел в правую сторону. Летчик действует правильно. Пока скорость была большая, он удерживал самолет от резкого разворота. И удержал. Иначе бы шасси сломались и машина легла на живот. А теперь, когда скорость уже погасла, когда разворот не опасен, летчик, решив уйти от стоянки вправо, направил машину в поле. Кажется, это ему удается. Ну! Еще немного. Еще! Не удалось… Левым крылом ударяет в слежавшийся грунт капонира. Кому же это не повезло?

Сажусь на автомашину, еду к месту поломки. А может, аварии? Не буду гадать, приеду — увижу. Подъезжаю. Меня встречает лейтенант Блинов.

— Откуда? — спрашиваю. — Что случилось?

— Из боя, товарищ командир. Подбили. Шасси выпускал аварийно, тормоза не работают. Кроме того, разбита покрышка. Самолет развернулся…

Блинов летчик обстрелянный, опытный. Однокашник Короткова, Иванова, Василевского. Воевал еще под Калинином. Вполне подошел бы для группы «Меч», но он командир звена в третьей эскадрилье. Нужен и там.

— Понятно, Блинов, и я бы не удержал. Больше никого не подбили?

— Вроде бы нет. Возвращались вместе, сюда завернул по пути, боялся не дотянуть: мотор тоже подбит.

Подходим к машине, смотрим. Обошлось довольно удачно, сломана лишь законцовка крыла. Очень удачно. Завтра машина будет готова, даже если придется менять мотор.

Над командным пунктом взлетает ракета — сиг— нал на вылет. На стоянке в звене лейтенанта Короткова запускают моторы. Вот это денек! Что у меня в запасе? Пара… А где сейчас Чувилев? Не знаю. Ношусь по стоянкам, а что делается в воздухе — не ведаю. Так можно потерять управление. А это дело серьезное. Нет управления — нет боеспособности. Плохо, что я — командир авиачасти — привязан к командному пункту, точнее, к радиостанции. Плохо. А выход есть. Поставить на автомашину. И все. Где бы я ни был — всегда в курсе событий, все слышу, могу подсказать, посоветовать, если нужно — отдать приказание. Выход есть, но нет радиостанции. «Может, и будет, — сказал мне комдив, — но не сейчас, подожди. Разбогатеем немного — дам». «Я-то могу подождать, — сказал я комдиву, — но дело не может». Он отмолчался. Но мой инженер обещал: «Раздобудем. Когда находитесь в воздухе, смотрите чаще на землю, ищите, может, кто сел вынужденно. Съездим туда, привезем радиостанцию». Оказалось, что это не просто. Летчики садятся на поле только тогда, когда машина вообще не способна лететь. Не садятся, а падают. Какая же радиостанция целой останется?..

Короче, чтобы не потерять управление авиачастью, надо почаще быть на капэ. Приезжаю. Спрашиваю: где Чувилев, что делает?

— Капитан Чувилев возвращается, — говорит оперативный дежурный. — Вели бой — все нормально.

— Откуда это известно?

— Из разговора. Между собой говорят потихоньку.

— Хорошо. Позвоните инженеру полка, скажите: Чувилева срочно готовить к повторному вылету.

— Товарищ командир, техники так и делают. Я засекал по часам: десять минут, самое большее пятнадцать.

— Еще раз напомните. Позвоните в Кащеево. Сообщите, что Блинов сидит у нас, самолет неисправен, летчика надо отправить в Кащеево, а оттуда привезти техников для ремонта его самолета.

— Понятно, товарищ командир. Звоню.

Вижу в окно: пришел Чувилев. Восьмерка в полном составе. Все, значит, в порядке.

Встречи на земле

Вылетаем шестеркой: я и Завражин, Коробков и Чирьев, Маковский и Демин. Идем в район Белгорода. Кругом пожары. Хорошо поработали артиллеристы и бомбардировочная авиация. В воздухе очень плотная дымка. Запах гари проникает даже сюда, в кабину, забивая характерные «вкусные» авиационные запахи: сладковатый — бензина, приторный — масла, острый — отработанных газов. Полдень уже позади, но солнце еще высоко, оно раскалилось, печет, мешает дышать и видеть.

А видеть надо. Западнее Белгорода, поднявшись, очевидно, с аэродрома Варваровка, собирается группа фашистских бомбардировщиков. Они находятся в лучших, чем мы, условиях: солнце им не мешает, даже наоборот, поможет увидеть нас, когда мы туда придем. Поднимаемся выше. На высоте трех километров дымка кончается, но видимость остается неважной или, как говорят в авиации, ограниченной.

Какой это вылет по счету? Второй или третий? Второй. Но я почему-то устал. Нет, не второй — третий. И вчера было несколько вылетов, и позавчера, и раньше. Вчера я долго не мог уснуть. От усталости, от нервного напряжения — все время идут бои. Обычно я встаю по будильнику. Поднимаюсь легко. Пять минут на зарядку. Пять на бритье. Быстрые сборы на завтрак. Таков мой режим. Твердый, сложившийся. Спать приходится три-четыре часа, но я прихожу к самолету бодрым, здоровым, трудоспособным.

А сегодня не то — сегодня я поднимаюсь с трудом, а звук будильника показался мне неприятнейшим звуком на свете. Хотелось схватить его и бросить в окно.

Но ничего, все уже позади, а день был в общем-то хорошим, удачливым: летчики группы «Меч» неплохо работали, одержали немало побед, несколько раз помешали фашистам ударить по нашим войскам.

Вот и бомбардировщики. Вижу их слева и ниже. Похоже, что они уже в сборе, взяли курс к линии фронта, но группа пока немного растянута, еще не компактна. За гулом своего мотора не слышу их гула, кажется, что они плывут в абсолютном молчании, но наши войска их уже, наверное, слышат. Я представляю, как этот моторный рев, жуткий, немного вибрирующий, через минуту-другую погонит людей в